Художник Её Высочества

Но кто бы ожидал такой трезвой инкрустации? Впрочем, она была последняя, потому что сразу за обкакавшимся Вольтером заговорили об открытом учеными микробе облысения. Женщины, общающиеся с лысыми, сами становятся лысоватыми.

Пошлятинки иногда хочется, если соблюдаешь трудовую и призводственную дисциплину, в коллективе пользуешься уважением, награждаешься почётными грамотами, занимаешься самообразованием и читаешь политическую литературу.

— Женщины, вообще, не подарочек!

Подарки, ясное дело дарить приятнее, чем получать. Вечно всякую дрянь дарят. Нет, чтобы что-нибудь возвышенное. Оду например. Только хвалебную. Как положенно-с.

Не надо касаться высокого и строить при этом невинные глазки. Обрить себе череп, вытатуировать на нём что-нибудь беспрецедентно непотребное, снова отрастить копну волос и ходить среди приличного общества, ухмыляясь со значением. Тамагочи с Вольтером, видите ли, какали! А кто, скажите на милость, не..? Один только — Великий Сталин. В крайнем случае, дробью отделялся, сталинской картечью.

— Гнилой бабай был на мазях. Со штыка кодлой завалились к Мухачу, притаранили на лайбе горчиловку с хаваниной, пощекотались на муравейнике…

— Верблюжиха тоже мечтает переспать с мужиком лёжа на спине.

— Учили немку русскому языку: хочешь чаю, срань господня, чмо болотное, сопля зелёная? С немкой у меня были долгие отношения — два с половиной месяца. Она учила меня европейскому авангарду. Пьешь этот вонючий итальянский аперитив и сикаешь розовой мочой на холст.

— В катане у Мухача был умат, цыганом, — и Бадьян мотал головой, как болельщик большого тенниса.

— Правильно! Хочешь петь — пей!

Оливка рухнула меж ног. Со шлепком пощёчины ударилась в сиденье, потеряла скорость, в остаточной инерции закатилась глубже и остановилась, зажатая в кончике пирамиды, где одна сторона пирамиды — сиденье стула, две другие — обратная сторона ног.

— Закон подлости существует! Если у тебя двенадцать карманов, кондом окажется в последнем и доярка успеет зарыться в сене не моргнув ухом.

— Вишню в коньяке пробовал, ананасы в шампанском пробовал, доярку в сене — нет.

Потешки это всё из жизни нашей фантасмагорической. Анекдоты сочинять просто. Материала-то вокруг сколько. Кондом не хочет быть посредником между Инем и Янем, он мечтает о большем — стать «Цеппелином». Исторические личности тоже благодарный материал. Весна, естественно, покажет, где какал Волтер и этот… ну великий… как его там кличут? в задницу ему всё его просветительство!

— Что-то я хотел ещё умного сказать… А! Вскрытие трупов — это опера! Я когда учился в медицинском на ухогорлоноса… будь ты не ладна!

На Головатого напал тремор. Он пытался унять дрожание века кулаком. Кулак соскальзывал. Форшмак заорал с остервенением. Мотал головой с такой частотой, с какой мотает головой болельщик тенниса настольного. Того и гляди предмет мотания отвалится.

— Жоржика завела?! Выскочу, кину на бригаду! Шнифты на два выбью! Кранты, лярва, сделаю с фи-фуром!

— Бадьянушка, зачем так расстраиваться? Наши поезда — самые поездатые поезда в мире. Я вообще-то заядлый автомобилист.

— За рулём не выпьешь.

— Вот поэтому я и обожаю лошадей. За рулём ни-ни, а на лошади пива хоть запейся. Ах, хорошо сидим, золотая рота!

— Неплохо, неплохо. Солнце спряталось за тучку, алкаши собрались в кучку.

— Ну какие мы алкаши? Взрослые самостоятельные люди.

Бог бережёт детей, дураков и пьяниц. Французы изрекаются. Бумажный Степан Андреевич — детинушка, и взрослые наверно ещё самостоятельные гости его. Грамоту выдумали такие вот неграмотные.

Аби ну нет! Сменить что ли половую ориентацию?

Художник посмотрел на зажатую в кулаке дульку, соображая, кому он чего хотел показать, созвучное дерзаниям небывалой эпохи, раскочеряжил пальцы, сунул под себя. Из оливки выдавился креветочный хвостик. С трудом, но удалось достать его и сразу, не теряя времени на отдых, умудрился выудить смятую оливку.

— Под колготками они носят плавки. Почему-то…

— Фу, какого чёрта ты прикуриваешь не с того конца, дар изящностей?!

Фильтр вспыхнул поминальной свечкой, курильщик выпучил глаз. Второй глаз с испугом скосился на выпученный глаз. Наркота-а-а!

— Стемнело, други мои. Луна — кошачий зрачок… — иллюзии. Головатый смотрит на художника трезвее ваххабистов. Правда несёт такую же пьяную чушь. — Сказать можно. Через миллимгновение с начала, когда разворачивающаяся материя дошла до цифры три, она стала живой глупой и лептонным богом. Только вашему племени такую главность пока ещё близко не понять. Луна — пастух, бросивший на произвол свое стадо. Звезды разбежались по небосводу, только остались вытянутые Млечным путем, самые преданных пастуху бара… э-э… звёзды… луну бы выпить… — тускнея уже настолько, что даже жалко его. — Мда, батарейки сели. Мы…

— Уплощаемся, Тибидох Эльдорадович.

— Звучит неожиданно. Так же неожиданно, как в туалете прищемить член молнией прорешки. О, Зевс духотворный, молний о, низвергатель сквозь заумные узоры личных облаков.