Художник Её Высочества

Проснулся в самой неудобной позе, какую только способен придумать спящий, — на спине. Тишина вокруг такая, что слышалось, как лопаются пузырьки в желудке. Не расклеивая глаз, думал. Они что, всей деревней собираются к нему нагрянуть, если в нашей только галактике сто пятьдесят пять миллионов обитаемых планет? Куда делегатов расквартировывать? Для этого пришлось бы выселить не только столичных жителей, пожалуй, Московской области не хватило бы. «Внимание! Слушайте срочное сообщение. Ввиду того, что собирается вселенский худсовет, просьба всем временно покинуть ареал проживания. Остаться только художнику-оформителю МГУ Бумажному Степану Андреевичу» Вздор! А как тогда? Посадят его в ракету… сейчас сколько? — приоткрыл один глаз, скосился на будильник. Так, уже пол-восьмого. Значит, посадят его в восемь часов в ракету. Продувка. Ключ на старт. Три, два, один. Подарите ресницам головокружительный взлёт вопреки законам притяжения! Пуск! Он сказал: «Поехали!» и махнул рукой, словно вдоль по Питерской промчался над землёй. Ускорение пять «ж» — уши легли погонами прапорщика на плечи, ускорение семь «ж» — на ушах татуируется: «SOS, почти описился! МГУ.», ускорение девять «ж» — вынужден свернуть уши в трубочку, сургуч на пробку, бутылку за борт. Дурь! Нет, не думать, — с ума сойдешь.

Взбунтовался на ноги, намереваясь успокоиться кофейком, но тут пришло истинное спасение.

— Чего нервуешь, бычок? Лягай-ка, я тоби трошки позвоночный столб отмассирую, — подталкивая художника обратно к раскладушке.

— Как прия-а-атно.

— А уж как нам приятно, что вам приятно! — хлопнула по попке массажистка. — Вздымайся. Я свою работу зробыла. Кто следующий? Принимайте разМалевича.

Варварушка хороша: в волосах розочка, десертное декольте, накрахмаленный фартук с газированными рюшечками. Воздушная девушка, улыбаясь, держала в руках на изготовке простыню.

— Готовите, как калифа Аль Мамуна, — хихикнул Степан. — Мне нравится.

Вжик-вжик — и щетины как не бывало.

— Одеколон какой марки предпочитаешь?

— Кёльнская вода, номер четыре тысячи семьсот одиннадцать.

Пшик-пшик, вуаля! Побрили-подголили, ус поправили, молодцом поставили.

— Жуль, а ты что участия в процессе не принимаешь? Говорят, ты какая-то там жутко сообразительная цивилизация? Скажи умность какую-нибудь, типа: кто слишком много доказывает, тот ничего не доказывает.

Жульен уселся на «даумен» и взялся лизать аппаратик. Ясно. Следующий!

— Самый верняк — когда психуешь, чембурлыкнуть сто грамм. Чё там рыло лопатить.

— А сам-то будешь?

— Что я, Вова алюминиевый, что ли? Конечно, буду!

Бумажный, конечно, употребляет, как все художники, но ведь не до такой степени, чтобы быть повешенным.

— Спасибо, Бадьян Христофорович, воздержусь.

— Ты прав, Степан, но подкрепиться необходимо.

— У меня на нервной почве, Терентий, жуткий аппетит открылся, я бы заморил червячка.

— Червяков есть не будем. А завтрак отменяем в таком случае, сразу пообедаем.

Прекрасно. Кофейку там, сырку…

— Обижаете, Сиятельный, — хлопок в ладоши. — Рукомойник господину Бумажному!

Мастерская потеряла циркульную круглость, стены трансформировались, вытянулись в длину, одновременно вырастая вверх, всё лишнее исчезло, и вот Степан сидит в гигантском зале, перед ним покрытый парчой стол, золотые приборы, ручки ножей, всевозможных вилок и ложек отсвечивают перламутром, умытый хрусталь рядком ждет своей очереди.

— Не желаете, сир, закусить перед едой распаляющего?

— То есть как закусить? В смысле поесть?

— Поесть — после, а сейчас именно разогреться, в единомыслии с желанием.

Встал артист вполоборота и заорал на всю ивановскую:

— Канапе от белужьего бока с лимо-о-ончиком-с! Витаминный салат!

Подмигнул доверительно гаер.

— А желаешь, маэстро, проглотить малю-у-усенький бутербродик, типа припущенной в белом вине устрицы, уложенной на гренку из пшеничного хлеба, замаскированной майонезом, заправленной горчичкой, припорошенной мелко рубленным яйцом с наисвежайшей зеленью, только что с грядки?

Так живо представился этот бутерброд в виде барочного чубчика.

— Не издевайся, дай хоть картофельного салата! Достал он меня, правда, советский!

— Правда, наш Разсиятельный, слаще репы ничего не ел.

Бокал наполнился янтарной, о чём то бормочущей пузырьками, влагой.

— Раз уж сломался, позволь выдать по максимуму?

— Валяй, — разрешил, пригубив нечто до неприличия вкусное.

— «Птичьи гнезда», селедочную массу с трюфелями и соленым языком, волованы с крабами, шпроты, запеченные в конверте. Перечисленное на стол!

На стол мягко обрушилось на тарелках и тарелочках, блюдах, сковородочках с гнутыми ручками.

— Кто ж так насыщается? — перекосило трапезничего.

Бутербродами наедаются только неухоженные художники. Посуда исчезла, оставив после себя на парче круглые и овальные следы. Самое подлое — из пальцев истребилось «Птичье гнездо», подносимое ко рту.

«Ну, цирк!» — облизывая ароматный палец.

— Пе-е-ервые блюда! Без горячего нельзя. Гастрит потом замучит. Может быть, картофельного супчику со свежими грибами и мозгами?