Хвала и слава. Том 1

Мария и Казимеж поклонились им, направляясь через фойе в одну из лож, Оля ответила небрежным поклоном. На Билинской был великолепный белый песец и длинное, черное платье. Низенькая билетерша в белом передничке, подобострастно поклонившись, отворила перед ними двери. Глядя вслед Билинской, Оля оборвала фразу на полуслове; теперь она не видела ничего, кроме витиеватых цифр на двери ложи, которая с треском захлопнулась за Казимежем.

— А не пора ли нам в зал, пани Оля? Сейчас начнется второй акт, — предложил Эдгар.

— Дайте мне руку, — сказала Оля, — мне что-то не по себе.

Эдгар медленно повел ее по лестнице. Оля, казалось, только сейчас почувствовала, в каком она состоянии, походка ее сразу стала тяжелой. На лестничной площадке она обратилась к Эдгару:

— Марыся замечательно выглядит, не правда ли?

— И на ней изумительный мех, — бездумно добавил Эдгар.

Оля взглянула на него.

— Вы интересуетесь такими вещами? — озадаченно спросила она.

— Нет, просто этот мех ей к лицу.

— Ничего не скажешь, светская дама, — заключила Оля и двинулась дальше.

— О да! — убежденно подтвердил Эдгар.

Во время второго акта Франтишек задремал. Но на этот раз Оля не раздражалась, просто ей стало жаль его. В антракте она предложила поехать домой. Он поспешно согласился. Пробираясь между креслами, Оля метнула взгляд на ложу, где сидели Мария с Казимежем. Ей удалось заметить только белоснежное облачко меха и склоненный профиль Спыхалы, который в эту минуту что-то говорил. Его крупный нос и чувственный подбородок резко выделялись на фоне темной портьеры, будто вычерчены были на бумаге. Мимолетным взглядом Оля запечатлела в памяти этот образ и быстро догнала мужа. Когда они вышли из театра, Оля взяла Франтишека под руку.

— К нам на улицу Чацкого отсюда недалеко, — сказала она, — пройдемся пешком.

Был один из тех прохладных, но погожих вечеров, какие случаются ранней осенью. У Лиевского ярко светились окна и кто-то со звоном захлопнул стеклянную входную дверь. Костел Святого Креста сейчас был черный, высокий и словно бы глухой. Они пересекли пустынную в эти часы мостовую Краковского предместья. Оля была ростом намного ниже Франтишека. Подняв глаза, она видела его крупное, полное лицо, красивый профиль, выпуклый голубой глаз; голову он держал как-то странно, немного запрокивув ее, словно птица, уснувшая в своем гнезде. Шел Франтишек мелкими шажками, шаркая по асфальту совсем как у себя дома, в войлочных туфлях. Походка Голомбека немного раздражала Олю, как, впрочем, и все его манеры, но ей по-прежнему было жалко его.

Она подняла голову и спросила:

— Скажи, я очень недобрая к тебе?

Не меняя шага и даже не посмотрев на нее, Голомбек равнодушно ответил:

— Недобрая? Что ты, Оля! Ты очень добра ко мне.

Они молча прошли по улице Траугутта и свернули на улицу Чацкого. Оля с трудом поднялась на второй этаж, они позвонили, и тетя Михася, в папильотках и чепце, открыла им.

— Знаете, — сказала она, — к Эвелине приехал Козловский из Пустых Лонк, она уже может возвращаться туда.

— А имение сильно разрушено? — спросил Голомбек, снимая пальто.

— Нет, скота, правда, осталось не больше половины, да и мебель растащили. Но все остальное в порядке. Эвелина собирается завтра же ехать.

— Жаль, — сказала Оля, — нам так хорошо было с тетей Эвой. Она уже спит?

— Нет, не сплю, — послышался голос Ройской, и она тут же вышла в переднюю.

— Вот и прекрасно! — воскликнула Оля. — Выпьем чаю все вместе.

В столовой сразу же стало весело. К Оле снова вернулось хорошее настроение, но больше всех радовалась Ройская. Оля рассказала, что встретила в театре Спыхалу. Ройская вздохнула.

— Боже мой, о чем думает этот молодой человек? Зачем ему вся эта история с Марысей?

— И правда, — покачала головой тетя Михася, — какое это должно быть огорчение для его родителей.

Голомбек, которого эта тема раздражала, вдруг рассмеялся.

— Откуда вы знаете, мама? Может быть, наоборот, родители Спыхалы видят в этом великую честь.

Оля снова покраснела.

— От Валерека нет никаких вестей, — сказала Ройская. — Наверно, все время в походах, фронт ведь.

— Ну, это не сегодня-завтра кончится, — с облегчением сказал Голомбек.

И только когда они оказались наедине в своей комнате, Франтишек вернулся к вопросу, который задала ему Оля на улице.

— Почему ты считаешь, что недобра ко мне? — спросил он, присаживаясь на кровать.

Оля расчесывала волосы перед зеркалом.

— Не знаю. Иногда мне кажется, что ты в обиде на меня.

— В обиде? Что ты! Это тебе должно быть обидно, что я такой глупый, что сплю в театре, ничего не понимаю, не умею поддержать разговор, как выражается твоя мамаша. И что я мужицкий сын. Я понимаю, ты относишься ко мне со снисхождением.

— Вот поэтому я и думаю, что недобра к тебе.

— Пойми, это я во всем виноват, не следовало мне жениться, коли я знал, что ты не любишь меня. А тут еще мое происхождение… Матушка моя ежедневно приезжала в Варшаву из Бартодзеев с бидонами молока. Когда она определила меня к кондитеру, ей казалось, что она райскую птицу за хвост поймала. А ты…

— Что я?

— Ты все-таки шляхтянка.

Оля рассмеялась: