Хвала и слава. Том 2

В этих первых музыкальных впечатлениях, о которых он вспоминал теперь, Эдгар вновь обретал себя. Тогда впечатления эти волновали его так, как потом уже ничто не волновало. Годы учения несколько отвратили его от музыки, сам он писал много, а вот слушать любил все меньше, и все меньше оставалось у него прежней свежести впечатлений, музыка была где-то вне его, ноты — которые он великолепно понимал — отскакивали от поверхности его кожи, точно дождь электронов, не пробивая его равнодушия. Собственное творчество служило ему неким щитом, ограждавшим от чужого творчества, и даже та, Прежняя музыка, самая любимая и чудесная, оставляла его в состоянии тепловатого равнодушия.

Радио он не терпел. Не выносил этих звуков, которые приходят изуродованными, чужими, иногда, казалось, даже в иной тональности (слух у Эдгара был абсолютный) и лишенными проникновенности. Для того чтобы внимательно прослушать концерт Вивальди, Эдгару надо было видеть целый натюрморт, как у Пикассо: извилистые вырезы скрипичной деки, правую руку, сжимающую смычок, и тонкие пальцы левой, летающие, точно руки какого-то божка по волшебной лютне, и припавшую к плечу голову скрипача; свежевыбритая щека его отделена от красного дерева инструмента шелковым вышитым платком. Те же самые звуки, вылетающие из ящика, прерываемые свистом и прочими «приложениями», казались только раздражающим хаосом. Но, за неимением лучшего, Эдгар постепенно привык и к этой музыке. Ложился на диван и слушал.

Начались холодные и ветреные дни. С одной стороны шумело море, с другой его заливали звуки, доносящиеся откуда-то оттуда, из неведомой дали, из пространства, содержащего в себе все пифагоровы числа.

Иногда он представлял себе музыку в виде большого белого экрана, на котором возникал фильм из этих цифр, огромные столбцы чисел появлялись и исчезали, а сквозь густую сетку черных знаков проступали геометрические фигуры, образующие вновь и вновь возвращающееся гармоническое целое. Закрыв глаза, он видел вздымающиеся и опадающие столбцы. Если бы кто-нибудь мог заснять подобную математическую игру — своеобразный эквивалент музыкального действа, если бы музыкальное произведение можно было перевести вот таким образом на экран, это дало бы понятие о вневременности музыки. Может быть, именно так древние понимали музыку сфер?

Но тут Эдгар поймал себя на том, что все эти мысли были попыткой избавиться от плотского страха смерти, попыткой создать себе какой-то воображаемый мир, в котором он мог бы сохраниться хотя бы частично. Поэтому он быстро отбросил эти грезы и стал в одиночестве прощаться со всеми местами, широко раскиданными по земному шару, которые, как ему казалось, содержали какую-то частицу бессмертной красоты. Вспоминал дома с их обстановкой, которые так или иначе привязывали его к себе. Прежде всего вспомнил дом в Одессе. Ему показалось, что как только он подумал об этом доме, так сразу ощутил царивший в нем запах, услышал скрип половиц в коридоре, ведущем в его комнату, а открыв глаза, увидел, что день хмурится, солнце угасает и море из голубого становится серо-стальным. Так незаметно проходили часы. Потом стали возникать другие воспоминания, другие картины: тосканский пейзаж, весь волнистый, пепельный. Тогда он сидел на холме возле церкви в Целлоле. Два кипариса стояли неподалеку, а за ними, словно в рамке, простирался бесконечный, романтичный и удивительно печальный вид. Два белых вола с широко раскинутыми рогами, с красными помпонами на лбах, медленно поднимались по дороге между кипарисами. Эту минуту он запомнил на всю жизнь. И теперь, когда он осознал, что уже никогда, никогда не увидит этот пейзаж, что лишился его навсегда, что нет на земле силы, которая вновь явила бы ему этот пейзаж со всеми его по-весеннему серыми оттенками, вот теперь он почувствовал, что частично уже умер. Теперь он знал, что бессмертие красоты — только иллюзия. «В таком случае зачем же я и моя музыка?..» — прошептал он про себя.

Произнеся это, он почувствовал боль в горле. Собственное тело потребовало — и он стал прислушиваться, что происходит в этом теле. А оно покоилось — такое высохшее — на козетке и почти не причиняло ему страданий. И все же он ощущал, что в этом теле идет какой-то процесс: в легких чувствовалось что-то беспокоящее, что-то вроде брожения. И хотя он совсем не кашлял, но тем не менее знал, что там что-то происходит, какой-то там гуд, как в улье, где усердные пчелы лепят смертельный воск. Он припомнил — и эта минута ярче всего вспыхивала среди всех остальных минут его жизни — тот момент, когда впервые почувствовал эту легкую колющую боль в горле. Ощущение сухости и онемения, и легкое прикосновение боли, точно укол иглы, и эта мгновенная уверенность, не предположение, не предчувствие, а уверенность, что именно это — предвестник голоса, который призовет его навсегда.