Хвала и слава. Том 2

Эльжбета пела, а он по какой-то случайности не аккомпанировал ей, а только слушал из соседней комнаты. «Les donneurs des serenades [27] …» — пела сестра, и пианист бренчал по клавишам, подражая мандолине, а он уже знал, что судьба решила, жребий брошен и что теперь впереди долгие часы, дни, даже недели, когда ему надо будет делать вид, что он ничего не знает, что не боится смерти, что ему не жаль ни этих кипарисов, ни волов, ни голубых холмов Тосканьи. Надо будет есть, говорить, ходить, сочинять… Нет, сочинять уже не нужно. Зачем?

Зачем вообще сочинять? Он писал, что хотел, как хотел, не поддаваясь моде, не уступая вкусам общества, которое хотело от него чего-то совсем иного. И только теперь, сидя на желтой козетке в Ментоне, он осознал, что созданное им — всего лишь обрывки, кораллы, рассыпавшиеся из ожерелья, которое на самом деле не существовало и которого он не видел даже в воображении. Все, что он создал, казалось ему пустым, мелким, незначительным. Разве один индивидуум способен создать нечто значительное? Что сказал бы об этом Януш? Как странно, что во время этих размышлений рядом с пейзажами и звуками не возникали человеческие лица, — а ведь столько их проплыло мимо него за эту сравнительно короткую жизнь.

Только теперь он подумал о Януше, который верил в то, что человек может что-то создать, — и улыбнулся. Януш! Дорогой! Да, его одного хотел бы он повидать. Его и Эльжбету!

Да, и еще лицо Эльжбеты. Не той, теперешней, соблюдающей диету для сохранения фигуры, стареющей певицы. Не лицо жены лондонского банкира, а лицо той Эльжбеты, которая, приехав поздно вечером в Одессу, пела им «Verborgenheit».

Радио передавало не одну музыку; слушал он и всевозможные сообщения. Из далекого, чужого, незнакомого мира, от которого его уже отделял процесс распада, доносились непонятные звуки. Только одно понимал он из них, что они — против его игры числами, что они не принимают во внимание его жизни и всей ее сути. Он всегда был оторван от мира, а теперь не понимал его совсем, не понимал и не хотел понимать.

«Умираю вместе с девятнадцатым веком», — улыбнулся он про себя.

III

Потом наступили чудесные, солнечные дни. Правда, в тени было холодновато, но на солнце можно было гулять. К полудню Эдгар сползал с постели и между ингаляцией, которую ему делала присланная доктором сестра, и ленчем шел на небольшую прогулку. И вот однажды — день был просто великолепный, над светло-фиолетовой рекой цинерарий, стекающей с горы через центр города к самому морю, веял тонкий миндальный запах, напомнивший пасху в Одессе и украшенный куличами стол, — Эдгар вышел на улицу и после обеда. Чувствовал он себя немного лучше и поэтому добрел до самого берега, где за железной балюстрадой лежало несколько рыжих камней и сразу же начиналось недвижное, какое-то ненастоящее море.

Женщины, молодые и старые, проходили мимо него, пока он стоял вот так, задумавшись. Не глядя на них, он чувствовал их присутствие и слышал беспорядочные шаги их голых ног. Тогда впервые появилась мода ходить без чулок. Никогда еще он так не сознавал, что жизнь находится уже вне его орбиты, как сейчас, когда слышал позади себя эти шаги. Все эти женщины росли, жили, шли где-то вне его и не для него. Мир их любви никогда не станет его миром. Они были для него уже призраками минувшей жизни. Они шли в тени пальмовой аллеи над берегом, сидели возле клумбы с цинерариями и равнодушно скользили по нему взглядом. И он подумал, что уже лишился всякой привлекательности для них.

Одна, очень маленькая и худенькая, шла, держась за рукав низкорослого юноши в новом костюме и серой шляпе. Она что-то говорила ему, отвернувшись от Эдгара, но он видел, что шея и линия лица у нее красивые, и вся она была смуглая и тоненькая, как это бывает только в молодости. Юноша, проходя мимо, поклонился Эдгару, и тот узнал Жозефа, гарсона из отеля.