Хватайся! Рискуй. Играй. Умри (СИ)

Я научился различать невнятную речь, потому что сам из-за повреждений на лице первое время плохо говорил.

— Из Казани.

— А я из Москвы. Так значит, ты татарин?

Кажется, этот человек любитель пообщаться. Не даст спокойно почитать. Я отложил «Капитанскую дочку» Александра Сергеевича.

— Нет. С чего вы взяли?

— Ну ты же из Татарстана, значит татарин.

Мне не понравился тон его голоса, которым он проговаривал слово «татарин». Словно в нем есть что-то плохое.

— Я полностью русский. У меня нет ни одного родственника татарской национальности.

— Нет, если ты живешь в Татарии, значит ты татарин, не спорь со старшими!

Я тяжко вздохнул.

— Да чем вам татары не угодили? Ну, предположим, я он и есть. И что?

— Как что? Ненавижу татар! Из-за них Россия отстает в развитии на двести лет, из-за их чертова ордынского ига.

Какой же он дурак.

— Мне вам нечего больше сказать.

— Вот и молчи, татарское отродье. Пристрелить всех вас к чертовой матери! И ваши мечети сжечь!

Все-таки мозг у мужика пострадал конкретно. Или он всегда был таким?

— Вы еще скажите, что ненавидите немцев из-за Гитлера.

И без того безобразное лицо соседа исказилось в гневе.

— Фашист!

Я соскочил с койки и выбежал из палаты. Надо попросить заведующего, чтобы меня переселили подальше от психа. Вдруг, пока буду спать, ночью придушит.

Весь день десятого января Максим Волков позволял себе валяться в постели и медленно размышлять о людском существовании.

Я потихоньку скатывался в депрессию.

Когда с работы вернулась Екатерина Манчкина мне, сходящему с ума от одиночества, немного стало легче.

За ужином бывшая лучшая подруга смотрит на мое исхудавшее и больное тело, замечает:

— Я же тебе говорила.

— Что?

— Что тебя окружающие будут считать умершим еще при жизни.

Тыкаю вилку в салат.

— Ты не права. Есть люди, которым я небезразличен, потому что они считают меня живым.

— Да? И где они сейчас, когда тебе так хреново?

Не нахожу, чем ответить. Нелепо бормочу:

— Ну, знаешь, у Лили и Кэти сессия…

— А остальные? Влад? Настя? Андрей? Анна? Павел? Ульяна? Ты думаешь, раз мы перестали дружить, я забуду имена всех тех, кто тебя окружал? И где они? Лейсана, Аксинья, Татьяна?

Несколько глотков морковного сока. Говорю:

— Может, их и нет рядом, но в этом вина моя. Я вел себя не очень хорошо.

— И какой неизлечимо больной будет паинькой? Виноват не ты, а тот, кто не понимал твоего состояния. Вот знаешь, мне сейчас обидно за тебя. Что у тебя не друзья, а суки последние. Особенно Андрей. Я ему лично перегрызла бы глотку.

Жую салат и совсем не понимаю, каков он на вкус.

— Но поклонники моего творчества все еще не покинули меня.

— В том-то и ирония, что тебя могут покинуть только самые близкие.

Единственная лампочка, изредка моргая, освещает маленькую кухню желтым светом. Катя продолжает:

— Знаешь, для чего нужны друзья?

Она ждет ответа, а я молчу. Поэтому сама отвечает:

— Друзья нужны для того, чтобы друг друга хоронить. Поэтому я не буду против, если ты решишь прожить остаток дней у меня.

— Зачем ты это сделала?

Я ввалился в палату Кати 3.5. Она сидела, укутанная в одеяло, и смотрела в окно.

— И как ты думаешь, зачем?

— Покажи руки!

Я схватил ее предплечья. На правом предплечье длинная белая полоска — когда-то она порезала вену осколком бутылки. Больше шрамов нет.

— Так значит, таблетки?

— Да.

Два дня назад Катя снова попыталась умереть. Она утерла появившиеся слезы.