Киборг-национализм, или Украинский национализм в эпоху постнационализма

Однако в ситуации современного этапа националистической революции в Украине, легализовавшего ультраправые и ультранационалистические политики, этот делёзовский номадический дискурс, ассоциирующийся с левыми и анархистскими политиками, не может состояться как гегемонный. Признав легальность нового ультранационалистического порядка власти, маркирующего критическое мышление в терминах «национального предательства» и «государственной измены», Сергей Жадан, вынужден отречься от людей своей «малой родины» и их делёзовского анархизма и без-компромиссно перейти на сторону новой государственной власти. Если раньше Жадан утверждал: «демократия мертва», «хороший президент – мертвый президент», то теперь он отстаивает значимость «вещей, связанных с флагом, с гимном»[562] и занимает активную этатистскую позицию.[563] Соответственно в его недавнем романе Интернат (2017) восточноукраинская субъективность в зоне АТО, на первый взгляд, представлена как недифференцированно номадическая – потоки переселенцев, беженцев, парамилитарных формирований без опознавательных шевронов и т.п. где, на первый взгляд, невозможно проследить классическую дихотомию политического «друг»/«враг», постепенно проступает все более четкое бинарное деление на «наших» – тех, кто встал под украинские государственные знамена, и «не-наших» – тех, кто их предал. Государственный закон для Жадана, ранее утверждавшего, что «парламент куплен, президент куплен – у тебя нет президента … национального возрождения не бывает! им просто хочется тебя повесить!»,[564] неожиданно стал «своим», «нашим» («Украина – это прежде всего украинский закон и украинская конституция»,[565] формулирует теперь Жадан), а его бывшие друзья – «чужими», «конкретными врагами», нарушающими законы «нашего» государства. В отличие от антимилитаристски настроенного главного персонажа романа учителя Паши, который утверждает: «Против меня никто не воюет», «Я ни за кого. […] Я не знаю, кто стреляет».[566]), Жадан неожиданно для своих анархистских луганских друзей, безбашенных алкоголиков, обнаруживает смысл этой войны – это убийство бывших друзей, ставших «конкретными врагами», не пожелавшими подняться на уровень государственного национально-сознательного мышления и не сумевших отказаться от их врождённого номадического, ранее Жаданом прославляемого, «похуизма». «Война, – как убежден теперь вслед за Порошенко Жадан, – завершится нашей победой»,[567] т.е. победой только тех восточноукраинских субъектов, жизни которых, по формуле Батлер, могут быть признаны как жизни и заслуживают скорби, в отличие от жизней тех неантропологических существ, которые остались номадическими бывшими друзьями писателя и поэтому не могут быть признаны как жизни, достойные того, чтобы их проживать.

В философии Батлер такое деление жизней на те, которые признаются жизнями и те, которые нет, рассматривается как эффективный ресурс так называемой секьюритарной мобилизации, в процессе которой современные глобальные неолиберальные государства, функционирующие как секьюритарные режимы, мобилизуют и рекрутируют имплицитно уязвимое население таким образом, что оно не может не поддерживать политики государственного насилия, использующие приманку избавления населения от «бытия под угрозой» и обещая ему защиту индивидуальных прав и свобод.[568] Опасность заключается в том, предупреждает Батлер, что под предлогом защиты индивидуальных прав и свобод неолиберальные секьюритарные режимы мобилизуют население для того, чтобы рационализировать войны и оправдывать расистские антииммиграционные политики,[569] в том числе расизм в отношении гастарбайтеровских потоков населения из провозгласившей себя Европой Украины.

Особенность современного этапа украинской националистической революции, в отличие от украинской националистической революции 30-40-х годов 20 века, заключается в том, что она осуществляется в условиях глобальной секьюритарной мобилизации, стимулирующей рост ультраправых и ультранационалистических политик.

В то время, когда наши патриотически мыслящие сограждане наконец преодолели комплекс раба как субъекта выживания и стали рисковать своими жизнями в войнах, что традиционно было присуще в представлении Гегеля только «господам», а женщины при этом наконец смогли научиться преодолевать комплексы гендерной рабской морали, перформируя роли милитаристских, не уступающих советским военным киборг-феминисткам без феминизма, лидеры ЕС, наоборот, приняли ценности выживания, традиционно присущие рабу (ценности собственной безопасности и потребительского комфорта, названные когда-то Д. Донцовым «хуторянским национализмом). В эпоху современного транснационального капитализма длительность и консьюмеризм жизни («национальное хуторянство») становится основной ценностью и главным товаром для бывшего гегелевского «Господина».