Киевские ночи

«Что я знал о Василии Кондратьевиче? — спросил он себя. — Знал, что он честный человек, работяга. Но разве у меня не возникала порой мысль: а все-таки он обыватель, из тех, чья хата с краю. Бойчук, тот всегда свою хату ставил в самом центре. В том-то и беда. Как часто мы судили о людях только по речам, да и то по речам, которые записываются в протоколы. Вот почему сегодня у нас столько ошибок и — якобы! — неожиданностей. А что же тут неожиданного? Василию Кондратьевичу все ясно: он здесь, а Бойчук там. Линия фронта прошла не только через поля, горы и реки, но и через человеческие души».

— Вот я и хотел вас спросить, товарищ Ярош, — повернул голову Василий Кондратьевич, — дали бы вы мне рекомендацию в партию?

— Я? — вырвалось у Яроша, он растерянно смотрел на старого печатника. — Я ведь… я ведь исключен.

— Разве вас не восстановили? — Василий Кондратьевич был искренне удивлен. — Мне говорил Задорожный…

— В райкоме не успели рассмотреть.

— Но ведь на собрании?..

— Наша парторганизация ходатайствовала о восстановлении. Это вам Задорожный верно сказал. Но решать вопрос должен был райком.

Василий Кондратьевич сел на кровати. От доброй улыбки словно помолодело его лицо, в глазах светилось понимание и глубокое сочувствие.

— Ну и что? Терзаетесь? А я вам вот что скажу, и поверьте, так думают все честные люди, — партиец — это прежде всего партиец душой. Народ видит, кто чем дышит. Это главное. А билет? Подождем. Вам вернут отобранный… И меня примут. Знаю, примут. А не доживем, так что ж… Люди скажут, что мы умерли коммунистами.

38

«Что делать? Что делать?» — беспрестанно повторяла Ольга. Видела единственный выход: во что бы то ни стало найти Середу, объяснить, доказать, опровергнуть какие-то неведомые ей обвинения. Но теперь она поняла и другое — как выглядят ее поиски со стороны: чем настойчивее она искала, тем больше это вызывало подозрений.

Оставалось самое тяжкое: ждать. Но сколько можно ждать и чем все это кончится? Истерзанные нервы не мирились с вынужденным бездействием. Что угодно, только не сидеть в норе, прислушиваясь к каждому звуку.

И тогда она вспомнила об Андрее Мазниченко.

Последний раз она видела его в августе. Они столкнулись случайно и очень обрадовались друг другу. Это были дни, когда все реже и реже можно было встретить знакомое лицо на киевских улицах, когда тысячи людей прощались друг с другом, когда так глубоко поражала, пронизывала сердца боль первых утрат.

До того они не были близко знакомы. Мазниченко на два или три года раньше окончил институт, в котором училась и Ольга. Он стал инструктором райкома комсомола, а потом, кажется, работал в аппарате городского комитета комсомола. О нем отзывались по-разному. Одни говорили, что Мазниченко — «свой парень». А раз «свой парень», то о чем тут толковать и раздумывать? С ним весело, он не зазнался. Другие говорили, что Мазниченко себе на уме, что есть в нем карьеристский душок, что он из числа тех ловких молодых людей, для которых главное — служебная лестница. Третьи охлаждали строгих судей: «Вы ему просто завидуете…»

Ольга не очень прислушивалась ко всем этим пересудам. Что ей, в конце концов, Мазниченко? Но она любила острое словцо и вмешалась в горячий спор: «Все-таки виден инженер-строитель: знает, что такое лестница». Все засмеялись, потом еще яростнее заспорили: «А в самом деле? Почему он учился в строительном?» — «Как почему?» — «Да ведь он никогда ничего не построит. Даже собачьей будки…» Ольгу тоже кто-то уколол: «А ты? Ты тоже не в тот институт попала. Тебе бы такая профессия, чтоб ух-х!» И посыпалось со всех сторон: «Парашютисткой бы тебе стать!.. Летчицей! Нет, разведчицей! Ползти ночью с кинжалом в зубах».

Ольга только улыбалась. Парашютисткой. Она уже сделала пять учебных прыжков. Летчицей? Она учится в аэроклубе. Разведчицей? Ну что ж, друзья мои, увидим, что будет дальше.

О, студенческие шутки! Кто мог знать, что не пройдет и года и она действительно станет разведчицей. Правда, без кинжала в зубах…

Встретившись на улице в тревожный августовский день, Ольга и Мазниченко стали вспоминать товарищей и друзей, ушедших на фронт. Взволнованный, беспорядочный разговор рождал какую-то близость и теплоту. К тому же в него врывался приглушенный грохот артиллерийской канонады.

Время от времени Мазниченко умолкал, бросал на Ольгу загадочные взгляды и многозначительно говорил:

— Ох, Ольга, ты ничего не знаешь…

— А что я должна знать?

Ее насмешливый взгляд задевал его самолюбие. Тайна, которой владел Мазниченко, распирала его, как воздух глубоководную рыбу, поднятую из недр морских. Ольге не потребовалось больших усилий, чтобы он излил перед ней все, чем был сейчас переполнен.

Мазниченко то и дело оглядывался, говорил шепотом, романтические слова опьяняли его: «Подполье, конспирация, диверсии, нелегальные явки…»

В эту минуту он был еще красивей, чем всегда, — статный, широкоплечий, с горящими глазами, в которых вспыхивали желтые искорки, с юношески чистым лбом и непокорными вихрами — копной спелой пшеницы.