Киевские ночи

Слезы катятся из глаз. Ольга не утирает их. Она плачет, ей и сладко и горько. И засыпает по-детски внезапно, с мокрыми щеками, с привкусом слез на раскрытых губах.

Утром она проснулась с ощущением легкости, со свежей головой. Умылась, старательно причесала волосы.

Есть ей не хотелось. Но, увидев на столе сухарик, стала его грызть. Потом поискала глазами нож, взяла его и, подойдя к стене, вырезала полоску обоев. Нож она бросила на пол и вынула из тайника маленький плоский пистолет.

Она вспомнила, что ночью наказала себе проверить количество патронов. Ольга пересчитала — шесть. Седьмого патрона в обойме не было. Пять пуль — им, шестая, если не будет выхода, себе.

Об этом она думала с первой же минуты. «Живой не дамся, шестая — себе», — сказала она, положив пистолет в сумочку. Но сразу же вынула. Нет, не годится. На улицах и немцы и полицаи часто лезут в сумочки. Якобы обыск, а на самом деле — грабят. В пальто есть внутренний карман. А сумочку все-таки надо взять. И денег положить — хоть немного. Может быть, они отведут чей-нибудь ненасытный глаз? Главное, чтоб не задержали на улице.

Теперь осталось написать несколько слов. «Дорогой Максим!..» Нет, никаких имен. «Друзья мои! Если я не вернусь, то знайте…»

Ольга оделась и вышла на кухню. Возле плиты стоял сосед и колол ножом лучину. Над головой у него распушились реденькие волосы.

— Куда это вы? На базар? Говорят, картошка уже по двести… Что же дальше будет, Оля?

— Нет, я не на базар, — ответила Ольга. — Я к тете. Тетя живет на Борщаговке. У нее свой огород, своя картошка…

— Что вы говорите! — всплеснул руками сосед. — Какое счастье!

— Я там побуду немного… Михайло Петрович, вы помните Максима? Он несколько раз приходил ко мне.

— Ну, как же! — просиял Михайло Петрович. — Он же мне банку консервов подарил.

— Он подарит вам еще одну банку, — быстро проговорила Ольга. — Передайте ему эту записочку. Но только ему, только ему. И не читайте. Обещаете?

— Ну, что вы, Оля! — сосед прижал руку к сердцу. — Девичьи секреты… А когда он придет?

— Может, завтра, может, послезавтра. Вы не беспокойтесь, я знаю — у него есть еще одна банка консервов. А он их терпеть не может!

— Боже мой! Не есть консервов! — ужаснулся Михайло Петрович.

Ольга улыбнулась, кивнула ему и вышла.

39

— Мазниченко! — негромко окликнула она.

Он резко обернулся.

— Ольга! Ты? — Лицо его оживилось, стало приветливым, добрым. Она почувствовала: он и в самом деле обрадовался. — Откуда ты взялась?

— Не знаю… — Ольга растерянно хлопала глазами. Стояла перед ним живым воплощением детской беспомощности. — Не знаю.

Он засмеялся:

— Как это не знаешь? Где твои папа-мама? Куда идешь? — Мазниченко сыпал беспорядочными вопросами, с любопытством глядя на нее.

И она смотрела на Мазниченко — он стал еще стройнее, еще красивее — или, может быть, ему так идет синий костюм? Непослушная соломенная прядь взлетала над высоким лбом. Тот самый Андрей Мазниченко, свой парень, которого знал весь институт.

— Почему ты не уехала?

— Я… уезжала. С мамой. Отец ведь на фронте. Наш эшелон стоял долго-долго. Мне захотелось мороженого. Пока я болталась, эшелон ушел…

Мазниченко рассмеялся:

— Ну и блажная девчонка! Мороженого ей приспичило…

Ему было приятно смотреть на смущенную Ольгу.

— Хороши шуточки. Потеряла маму. А что теперь? — Сознание превосходства, вообще свойственное ему, сейчас еще больше тешило его. — Кажется, взрослый человек! Без пяти минут инженер… Ну, и что же ты делала?

— Что делала? — Ольга пожала плечами. — Сперва думала в ополчение идти. Помнишь, я хотела бросать бомбы, стрелять…

— Ну и что? — смерил ее насмешливым взглядом Мазниченко.

— Мне обещал один. Но на деле он хотел только целоваться.

Мазниченко снова рассмеялся.

— Ну, хоть это тебе удалось?

— Фу-у, он был противный…

— Ох, Ольга…

Ему стало весело, легко. Шел по улице рядом с этой беззаботной недотепой и болтал что придет на язык. Не хотел ни о чем вспоминать. Забыл обо всем.

— Как же ты жила? Жевать-то что-то надо…

— Жевала, — засмеялась Ольга. — Сухарики, картошку… Кое-что продала, меняла. На базаре меня все знают.

— Вот как! А дальше?

— А дальше? — переспросила Ольга и вдруг с жаром предложила: —Давай, Андрей, пойдем в актеры! Ты как будто играл в драмкружке? Немцы открывают театр. Слышал? Будешь первым любовником, донжуаном, а я тебя приревную и застрелю.

— И теперь стрелять хочешь? — он помрачнел, крепко сжатые губы скривились.

И Ольгино лицо на диво изменилось, стало замкнутым, суровым.

— Да. С первого дня войны я хочу стрелять.

Мазниченко промолчал. На какого черта ему эта девчонка? Но он машинально шел и слушал. На улице было мало прохожих. Мазниченко не смотрел на них.

Он вынул из кармана пачку папирос и зажигалку. Щелкнул. Прозрачный дымок поплыл перед его глазами. Вдруг что-то вспомнил, хлопнул ладонью по другому карману.

— О, я тебя сейчас угощу, — и протянул ей шоколад в пестрой обертке.

«Немецкий!» — мелькнуло в голове. Ольгу замутило.

Несколько часов она, таясь, следила и ждала, пока он выйдет на улицу один.