Киевские ночи

Матвей Кириллович шевельнул головой, посмотрел вокруг. Чужая комната, к которой он так и не привык, показалась ему душной и неприятной. Он сказал:

— Мне надо поговорить с Иваном Ивановичем. Идем.

Максим молча встал.

«Раньше к Ивану Ивановичу ходила Ольга, — подумал он. — Только ей известна была его явка. Теперь Иван Иванович тоже узнает правду об Ольге. Придет время — все ее узнают. И никому не понять, как мне тяжело!»

Шли молча, но в молчании этом таился безмолвный спор. «Я виновник ее гибели», — говорил себе Середа, а Максим мысленно отвечал ему: «Нет, я… Я знал ее лучше, я должен был решительно отвергнуть все, что говорил Гаркуша. А что, что, собственно, он говорил?.. Бросил тень, посеял сомнение — и в кусты. Ты не знаешь, Матвей Кириллович, как она посмотрела на меня в последний раз. Какими глазами!.. Ты не знаешь, а я не могу этого передать». — «Я старше тебя, Максим, — возражал Середа, — я за всех вас отвечаю. Совестью своей. Ольга была мне дочерью». — «Нет, нет, — говорил Максим, — вы ничего не знаете. Она была мне дороже всего. Я только не мог, не мог ей это сказать».

Середа спустился в полуподвал, небольшие окна которого закрыты были белыми занавесками. Максим остался сторожить на улице.

Он присел на лавочку у соседнего дома и стал свертывать цигарку. Бумага прорвалась, табак рассыпался. А он, держа в руках кисет, казалось, так углубился в свое занятие, что ничего не видел. Но он видел все. Ничто на этой тихой улице не вызывало тревоги.

Внутренне Максим готов был ко всему. В любую минуту могла возникнуть угроза, опасность, и он не раздумывая должен был отвести угрозу от тех двоих, что совещались в комнате с маленькими окнами, должен был принять опасность на себя, как это сделала Ольга.

Он знал, что те двое ведут нелегкий разговор. Обо всем, что творится в Киеве. И об Ольге тоже. Но никакими словами не вернуть того, что случилось.

Минут через двадцать вышел Середа. Лицо его было сурово и бледно.

Максим отвел глаза. Ни о чем не надо было спрашивать.

Когда они отошли, Середа сказал:

— Много товарищей погибло. — После короткой паузы он произнес тише: — В то утро Иван Иванович тоже получил сигнал насчет Мазниченко.

Снова шли они и молчали. Середа вдруг остановил Максима:

— А теперь проводи меня к Ярошу.

Максим не удивился. Он лишь с благодарностью посмотрел на Середу и не промолвил ни слова.

Сегодня острее, чем когда бы то ни было, Максим чувствовал, что должен помочь другу. Хорошо, что старик сам о нем вспомнил, хорошо, что они наконец встретятся.

— Завтра, — сказал Середа, — я должен увидеть Гаркушу. Передай ему, пожалуйста, что я буду ждать в три на бульваре. А до тех пор я вернусь на свою старую квартиру. Скажу соседям, что пришел уже из села. Приготовь мешочек муки, еще чего-нибудь… Чтоб все видели.

Максим кивнул головой: ладно.

Они прошли мостиком над железнодорожными путями.

Под ними пронзительно свистел маневровый паровоз, толкая перед собой товарные вагоны. У вокзала зеленой змеей вытянулся пассажирский поезд. Казалось невероятным, чудовищным, вызывало ярость, что на замерших было путях снова шум, движение, люди.

Середа остановился на миг и сказал:

— Наши хлопцы на железной дороге хорошо законспирировались. Ни одного провала.

Теперь Максим уже другими глазами посмотрел вниз.

Хотя после беседы с Иваном Ивановичем у Середы стало немного легче на душе, все же он ни на минуту не мог забыть о том, что произошло в последние дни. Только равнодушный и черствый человек, думал он, может успокоить себя заезженными словами, что борьба, мол, требует жертв. К черту все слова, заранее заготовленные на все случаи жизни… Он знал многих из тех, кто погиб или томился сейчас в подвалах гестапо, откуда был один лишь скорбный путь. А там, на фронте?.. Какие тяжелые потери! В каждом бою, в каждой атаке первыми идут в огонь большевики. Середа думал о партии, вырастившей людей мужественных, преданных до конца; он испытывал не только гордость, но и глубокую скорбь и боль в сердце за каждого, кто пал и еще падет в борьбе, кто мог бы столько красивого и доброго сделать на земле.