Киевские ночи

Перед ним всплыло истомленное, серое лицо Ивана Ивановича, и мысли Середы вернулись в маленькую комнату. Он знал, что Иван Иванович — человек слабого здоровья — с великим трудом добился, чтоб его оставили в подполье; знал, что за плечами у Ивана Ивановича царская тюрьма, каторга, революция, что ему выпало счастье видеть и слышать Ленина. Таких людей осталась горстка, жизнь и обстоятельства не щадили их. Что, что произошло в эти предвоенные годы? Где теперь друзья Ивана Ивановича? Где Костецкий? Думать об этом было тяжело. И тут, как уже с ним бывало в бессонные ночи, еще перед войной, когда он читал и перечитывал Ленина, Середа с болью подумал о том, что слишком рано партия потеряла этого человека. Как всегда в сложные, переломные времена, эта потеря ощущалась, как незаживающая рана. Так было и сейчас, когда советский народ отстаивал не только свою Родину, но и будущее всего человечества, Ленин был нужен каждому человеку. Он должен, должен был жить, и тогда легче было бы учиться ленинской мудрости и правде; ленинской беспощадности к врагам и ленинскому доверию к товарищам по партии, по классу; ленинскому уменью проникать в глубь исторического процесса и в глубины человеческой души; ленинской ненависти к громкой фразе, к позе, ко всему фальшивому.

— Еще далеко? — глухо спросил Середа у Максима.

— Уже пришли…

Ярош стоял у крыльца. Он сразу догадался, кто этот широколицый бородач, пришедший с Максимом, обрадовался, однако тут же замкнулся в себе.

Они пожали друг другу руки.

«Так вот ты какой?» — без слов сказал Середа.

— Заходите в дом, — пригласил Ярош.

— Я пойду, Саша, у меня дела, — Максим переглянулся с Середой. — Всего…

Он снова пожал Ярошу руку. Но тот помрачнел. Без Максима ему будет труднее. «И неужели опять надо все рассказывать? — подумал Ярош. — С меня уже довольно!»

Они вошли в комнату. Юрко, сидевший за столом, вскочил.

— Здравствуйте, — поздоровался Середа и внимательно посмотрел на мальчика.

Перед ним стоял подросток, очень бледный, с настороженным лицом. Ярош в эту минуту тоже как-то по-новому увидел Юрка и с удивлением подумал: «Как он вырос за эти три-четыре недели!..» Узенькие плечи, смешной хохолок школьника и суровое лицо человека, испытавшего много горя и несправедливости.

— Брат? — Середа глазами улыбнулся мальчику.

— Брат, — ответил Ярош. — Погуляй немного, Юрко, нам надо поговорить.

Юрко торопливо надел шапку, схватил ватник и вышел.

Тогда Ярош сказал:

— Это сын Костецкого.

Середа сдвинул брови и медленно сел.

— Подождите, — сказал он погодя. — А где его мать?

Ярош вкратце рассказал.

— И вы ничего не знаете о ее судьбе? — спросил Середа.

— Ничего. Ходила ее соседка, трижды была там моя тетка, гонят прочь — и все.

Оба помолчали и оба подумали: «Погибла».

— Хороший парнишка, — сказал Середа.

— Хороший.

— В школу б ему ходить.

— У него теперь другая школа… Отчаянная голова.

— Беречь надо.

— Берегу.

Разговор прервался.

Ярош нагнулся, нащупал что-то под столом и протянул Середе листок бумаги:

— Это ребята сами начали… Теперь они расклеивают листовки Василия Кондратьевича.

На листке из ученической тетради было десятка два строк. Середа читал до тех пор, пока буквы не запрыгали у него перед глазами, спазма перехватила горло. Он овладел собой и повернул к Ярошу посветлевшее лицо:

— Никаким гитлерам, никаким гадам не убить нашей революции. А? Какие ребята растут!

Это была такая искренняя, такая чистая гордость, что Ярош смягчился. Внутреннее напряжение уступило место обычному для него самообладанию — взволнованному и все же твердому.

— А как живет Василий Кондратьевич? — вспомнил Середа. — Хорошо бы повидаться с ним.

— Болеет старик. Я был у него несколько дней назад.

Ярош рассказал о подвале в сгоревшем доме, о скромном типографском оборудовании.

— Сам раскрыл свою тайну, — усмехнулся Середа. — Понял старик, что без людей нельзя.

— Без людей нельзя, — повторил Ярош и вдруг вспыхнул — Но людям надо верить. — Горячо, торопясь, он пересказал все, что говорил ему Василий Кондратьевич, заостряя и подчеркивая его слова. Почему старый рабочий, преданный, честный человек, решил воевать с фашистами в одиночку, как медведь-отшельник? Потому что недоверие проникло в души, как яд.

— Вы валите все в одну кучу, — перебил Середа. — Есть бдительность, без которой борьба невозможна, И есть огульное недоверие.

— Это не я валю в одну кучу! — резко ответил Ярош.

Их взгляды встретились, и каждый отвел глаза, и каждый почувствовал, что между ними стоит чья-то тень.

— Не будем касаться того, что было до войны… — начал Середа.

— Почему? Об этом надо и надо говорить.