Киевские ночи

— Возможно. Но когда придет время. А сейчас будем говорить о том, что есть. Сейчас война, и воевать без дисциплины и без бдительности — значит обречь себя на поражение. Вам не нужно объяснять, в каких условиях мы работаем. Есть негодяи, есть изменники, вон появились фольксдойчи, пособники гестаповских палачей. Так что же? Развесив уши, доверять кому попало? Вспомните гражданскую войну! Вы тогда мальчиком были, но, вероятно, знаете, что без железной руки Дзержинского революция не справилась бы с врагами. А сейчас идет еще более жестокая война со старым миром, с самыми черными силами реакции. И дураком, нет, преступником будет тот, кто забудет о бдительности. Другое дело, что порой мы неправильно понимаем бдительность. То рубим с плеча, а то как растяпы, как слепые — смотрим и не видим… Случается, поверишь не тому, кому следует. И наоборот — не поверишь… — Середа запнулся на миг. — Не поверишь честному человеку. За это приходится горько расплачиваться. Если бы своей головой — легче было бы… И все-таки даже тягчайшие ошибки не дают нам права зачеркивать этот революционный принцип.

— Но кое-кто спекулирует на бдительности и…

— Так что же? — не дал договорить Середа. — Отказаться от бдительности из-за того, что какой-то негодяй или карьерист играет на этом? — Сердито вскинув брови, он спросил — А вы, вы иначе поступили бы на моем месте? Ну-ка, честно?

Два суровых взгляда встретились в молчаливом поединке, и Ярош… опустил глаза. «Как бы я поступил на его месте? Ну, как? Да встретив такого, как я, проверил бы его дважды и трижды, прежде чем поручить ему какое-нибудь дело. Так чего же я скулю? Не слишком ли много я все эти дни думал о себе, о своих мытарствах и обидах?» — спросил себя Ярош и вынес беспощадный приговор: «Очень уж ты занят был своей особой, Ярош».

Середа смотрел на него и словно к чему-то прислушивался.

— Как там Губаренко? — нарушил молчание Середа. — Любопытный человек.

— Любопытный, — отозвался Ярош. — Василий Кондратьевич сказал, что он дозревает. Время жаркое.

— Пускай дозревает. По-разному приходит к людям гражданская зрелость. Не выпускайте его из виду. А что там, в их волчьей норе?

— Немцы ввели очень строгую цензуру. А эти ползают и лижут еще старательнее.

— Замечательную листовку вы написали об изменниках, Ярош. Прямо-таки замечательную. — Середа пытливо посмотрел на Яроша, о чем-то напряженно думая, и вдруг спросил: — Вы очень тяжело переживаете, что вас не восстановили в партии?

Лицо Яроша потемнело. Он ответил не сразу.

— То, что было раньше, нельзя назвать просто тяжелыми переживаниями. Я погибал, понимаете? А теперь…

— А теперь?

— Теперь я посмотрел на это не только со своей колокольни, а и глазами других людей. Они не спрашивают, числюсь ли я в списках… Только поймите меня правильно. Партия для меня дороже жизни — была и есть. Всегда и при любых обстоятельствах. — Он помолчал, потом раздраженно бросил: — Но зачем об этом говорить?

В глазах Середы словно вспыхнул яркий луч. Этот луч осветил, ощупал Яроша и спрятался под густыми бровями.

— Когда легко бросаются высокими словами, тогда говорить об этом не надо, — сказал Середа. — А сейчас… Ну хорошо. Как-нибудь еще побеседуем. Вам вернут партийный билет, товарищ Ярош. — Он волновался, пожалуй, больше, чем Ярош, и, чтобы скрыть это, деловито строгим тоном спросил: — Вы помните номер партбилета? Это понадобится.

— Миллион двести восемьдесят две тысячи пятьсот сорок шесть.

— Хорошо.

Середа умолк, чтобы не выдать себя. «Помнит… Выпалил как из пушки».

— Я буду говорить о вас в подпольном райкоме, — сказал Середа. — А свое личное мнение могу высказать и сейчас: давно следовало вернуть вам партийный билет.

Ярош молчал. Не мог выжать из себя ни слова. Слишком долго ждал он этой минуты, и, должно быть, потому к радости примешивалась горечь.

«Может быть, надо поблагодарить? — подумал он. — Может, надо вскочить, пожать руку и сказать что-нибудь вроде: «Оправдаю ваше доверие!»

И хотя молчать было неловко, он молчал.

Середа улыбнулся. То, что надо, он умел слышать и в молчании.

Потом сказал:

— А Василию Кондратьевичу передайте, я дам ему рекомендацию в партию. Правда, я его никогда не видел, и по Уставу это не положено. Но сейчас жизнь во все вносит свои поправки… А увидеться с Василием Кондратьевичем мне очень хотелось бы. Просто так, по-человечески.

— Он будет рад. Это человек…

Ярош не договорил.

«Не любит лишних слов», — подумал Середа и, чтоб закончить этот разговор, спросил:

— А где ваша семья?

— Мать и сестра уехали в Харьков. Не знаю, удалось ли им выехать дальше.

— Вы не женаты?

— Жена погибла… в Бабьем яру.

Вот так каждый раз. Разговор, едва начавшись, натыкался на горькое горе.

— Максим ничего мне не говорил, — смущенно пробормотал Середа.

Ярош пожал плечами. Зачем об этом говорить? Может быть, кому-нибудь и нужны соболезнования. Для него же это — слова, только слова. От них не становится легче. Да он и не хочет, чтобы было легче.

— Туда и сейчас еще везут и везут, — через силу вымолвил Середа. — Даже через сто лет Киев не забудет этого.