Киевские ночи

Не только Ольга и Максим, но и те, что остались в живых, никогда, вероятно, не узнают, как Гаркуша без малого два года просидел тишком на хуторе у гостеприимной молодухи; как, уже заслышав гул советских пушек из-за Днепра, он да еще несколько таких же наскоро сколотили подпольную группу, привлекли в нее с полсотни горячих юношей и девушек, готовых на подвиг и на смерть; никто не узнает, как Гаркуша закопал (чтоб через месяц выкопать) пачку задним числом написанных листовок, протоколов и приказов, навеки останется неизвестным, как умирали юноши, раздобывая оружие для Гаркуши; зато все будут знать, как из соседнего леса вышла партизанская группа Гаркуши, с трофейными автоматами, с красными лентами на шапках, навстречу почерневшим в боях танкистам, а они, выскочив из машин, обнимали лесных героев и, взволнованные до слез, кричали «ура».

43

Трудно сказать, почему Иванчук солгал Зубарю, что Середу схватили. Может быть, самолюбие не позволило ему признаться в своей неудаче. А может, попросту схитрил, надеясь что-нибудь еще выведать у Зубаря, — не сейчас, так позже.

Когда Максим оттолкнул его и застрелил второго полицая, перепуганный Иванчук упал на землю и закрыл голову руками. Что его спасло от пули Максима? Должно быть, то, что Иванчук был в гражданской одежде, и Максим принял его за прохожего, случайно ввязавшегося в это дело.

Самая страшная минута миновала. Иванчук поднял голову и, выхватив пистолет, стрелял до тех пор, пока Максим не рухнул, как подрубленное дерево. Но и после того Иванчук побоялся подойти ближе. А что, как выстрелит? И у бородатого тоже, верно, оружие.

Он и не стал преследовать Середу, а побежал звать на помощь. Полицаи обыскали на Тарасовской дом за домом. Наконец какая-то женщина показала им на Ботанический сад: туда побежал, сама видела…

За оградой полицаи нашли юфтевые сапоги Середы; один сапог был залит кровью. На этом след обрывался.

А в это время Середа сидел в темной полуподвальной комнате той самой женщины и перевязывал ногу куском чистого полотна. К счастью, пуля лишь задела икру, на улице он даже не почувствовал боли.

Он уже не в силах был бежать, шел, задыхаясь, мимо этого дома, когда женщина, стоявшая у низкой двери, тихонько окликнула его: «Сюда!»

Середа удивленно, с сомнением посмотрел на нее, но не остановился.

Женщина с силой дернула его за рукав. «Стреляют, слышите?»

Затащив его в комнату, она, сердито сверкнув глазами, спросила: «Вы что, не верите мне? Не верите?»

И такой гнев, такое возмущение звучали в ее голосе, что Середа растерялся.

То была минута, когда надо было довериться и поверить первому же человеку или погибнуть. Он даже не успел ее рассмотреть: старая она или молодая, красивая или урод. Видел только налитые гневом глаза и невольно проговорил: «Верю».

Когда обессиленный Середа опустился на табурет, он почувствовал режущую боль в ноге. Он разулся, женщина взяла его сапоги и сказала: «Сапоги добрые, только лучше с ними распрощаться».

Через час или два Середа — уже побритый, с помолодевшим, казавшимся ему самому незнакомым и чужим лицом — пил чай с солью и слушал рассказ хозяйки о ее сыновьях, что где-то на фронте бьются насмерть «с гитлерякой».

Он слушал ее сочувственно и внимательно, но, как всегда, о своих тревогах, о своей боли не мог обмолвиться ни словом. «Что с Максимом? Что же с Максимом?» — в сотый раз задавал он себе все тот же вопрос.

44

Шел ноябрь. Короткий осенний день, придавленный низкими свинцовыми тучами, проваливался в долгую ночь, как в глубокий колодец.

К пяти уже темнело. Холодный мглистый вечер тянулся без конца — киевляне, экономя керосин и масло, долго не зажигали света. А если и мигнет, случалось, где-нибудь ранний желтенький огонек, его тут же скрывали черные, из плотной бумаги шторы, и лишь узкая светлая полоска, пробивавшаяся там и тут, говорила о том, что за каменными стенами теплится жизнь.

Иногда по улице пробегала автомашина, обшаривая асфальт тусклыми щупальцами синих фар. Грохали кованые сапоги патрулей, и порой резкий, слепящий электрический луч продолговатого, похожего на гранату фонарика на миг выхватывал из тьмы ствол каштана, угол дома, зияющий дверной проем. Луч гас, и все исчезало, лишь грохали кованые каблуки.

Застывала, густела ночь. Сперва она залила тьмою низины. Непроглядный мрак пал на Крещатый яр. Все, что могло гореть, уже сгорело. Отбушевали, погасли зарева, что бросали кровавые блики на замершие улицы Киева.

Из низин и яров ночь поднималась выше и выше. До верхушек тонких тополей на крутом горбе Шевченковского бульвара. До округлых куполов Софиевского собора, с которых немцы уже успели содрать золото.

Калиновский пришел к Даниленко еще засветло, чтоб поспеть домой до запретного часа. Настроение у него было подавленное.

— Слышали? — тихо спросила Стефа.

— Что?

— Ростов наши отбили… — Она задыхалась от переполнявших ее чувств.

Калиновский порывисто обернулся к Даниленко.

— Откуда знаете?

— Есть надежный хлопец, здесь, под боком, — ответил Даниленко. — Целый месяц налаживал радио. И заговорило-таки.

— Когда ж это случилось?