Киевские ночи

— Еще два дня назад. А немцы ни гу-гу.

— Ничего, мы скажем. Завтра на заводе все будут знать.

Калиновский шепотом повторил!

— Ростов наши взяли… Ох, друг мой, как это далеко. Но взяли…

Это далеко. До боли, до муки далеко. Однако отбили.

И о чем бы они ни говорили, о чем бы ни думали в этот вечер, это жило с ними и согревало их.

Ужинали всей семьей. Две девочки, лет семи-восьми, сидели тихо и осторожно, подбирая каждую крошку, ели свой хлеб с горячим кулешом. Сегодня — ради гостя — Стефа дала к чаю по полкусочка сахару.

Калиновский уже в третий или четвертый раз приходил сюда, и неизменно вспоминались ему слова Даниленко: «Моя Стефа в огонь пойдет». Время от времени Калиновский поглядывал на нее: невысокая худенькая женщина, удивительно милое круглое лицо, мягкий взгляд красивых зеленовато-карих глаз…

Он вспомнил свою жену, сына. От щемящей тоски заныло сердце. И вместе с тем острое чувство одиночества, которое неотступно преследовало его в этот тяжелый день, понемногу утихало. Приятно было сидеть в кругу этой дружной рабочей семьи, где понимали друг друга с полуслова и даже без слов, где готовы были на все.

Однако горькие мысли, с которыми Калиновский пришел сюда, то и дело возвращались, заслоняя все остальное. Он мрачнел и умолкал, либо отвечал невпопад.

— Да брось ты думать об этом Зубаре, — сердито сказал Даниленко. — Пусть сидит себе в конторе… У него же на лбу написано: «Не тронь меня!» Не видишь, что ли?

— Теперь вижу.

Даниленко почувствовал горечь, которой проникнуты были эти слова, и заговорил еще сердитее:

— Таких, как Зубарь, ветер клонит туда и сюда сто раз на день. Что ж ты, со всех сторон его от ветра заслонишь? Пускай гнется… Другое дело, если у этакого Зубаря прорежется честолюбие, карьеристский зубок. О, тогда эти люди становятся опасны, даже страшны. Очень злило меня, когда такие типы лезли в партию. Правда, теперь жаркие времена — не полезут. Вот и хорошо. Вот и хорошо. А этот… «Не тронь меня!» Ну и не тронь, пусть живет своей заячьей жизнью.

Калиновский ничего не ответил. Ненароком посмотрел на часы. Не хотелось возвращаться в свою нетопленную, погруженную в безмолвие комнату.

— Пора, — подстегнул он себя.

— А ты оставайся ночевать у нас, — сказал Даниленко.

— И в самом деле, зачем вам брести впотьмах, — поддержала Стефа и улыбнулась.

Калиновский обрадовался:

— Спасибо. А как же…

— Не беспокойтесь. Места хватит.

Стефа отвела детей в другую комнату. Закрывая дверь, уже без улыбки сказала:

— Пускай спят. Может, меньше есть будет хотеться.

Они сидели при свете коптилки и обменивались короткими фразами. Собственно, обо всем существенном они уже договорились. Каждый создает свою тройку или пятерку, изолированную от других. Пока что больше не надо. И запретить, настрого запретить какие бы то ни было необдуманные действия. Вот Кирилюк и Власенко — горячие головы — погибли, в сущности, зазря. Ну, мыслимое ли дело, среди бела дня ломать станок. Неужто они рассчитывали, что никто этого не увидит?

— Жаль хлопцев, — сказал Калиновский.

Потом, после долгого молчания, он заговорил о том, что мучило его уже третий день:

— Ты о моторах думал, Макар?

— Думал.

— Ну и что?

— А что ж? Они завтра сгорят, — просто сказал Даниленко.

— Знаешь, мне не до шуток, — рассердился Калиновский.

— Тихо… Бензин уже там? Там. Завтра после работы, когда останутся только дежурные полицаи, канистра вспыхнет. Ведь бывает самовозгорание бензина…

— Мина? — прошептал Калиновский.

— А кто его знает… — прищурил глаза Даниленко.

— Чего ж ты молчал?

— А что болтать, пока дело не сделано.

Даниленко зевнул. Было уже около одиннадцати.

— Проветрим, что ли, малость. А то начадило от этой иллюминации.

Он погасил каганец. Снял с окон фанерные щиты, служившие шторами. Одно окно он распахнул, в комнату ворвался свежий, холодный воздух. Даниленко постелил Калиновскому на старом, продавленном диване.

— Что ж, поспим немножко.

Он закрыл окно и вышел в другую комнату.

Калиновский лежал, вглядываясь в темноту, потом сон одолел его. Проснулся он оттого, что по потолку и стенам прыгали пятна света. Послышался глухой взрыв, за ним второй, третий.

Калиновский подбежал к окну. Где-то за крышами домов поднялись в небо огненные столбы.

— Что? Что там? — шептал Даниленко, в тот же миг очутившийся рядом. И сам себе ответил: — Цистерны рвутся. На станции.

Они посмотрели друг на друга. Живой глаз инженера светился такой радостью, какой Калиновскому давно не приходилось испытывать.

Ярош не спал. Завтра он увидит Женю. Он уже знал это, но все равно не верил. Тревога не оставляла его ни на миг.

Услышав взрывы, он выскочил во двор. Багряный отсвет упал на его лицо, и оно тоже загорелось темным огнем. Он стоял недвижный, сжав кулаки. Хотелось бежать куда-то, кричать.

Скрипнула дверь, вышла тетка Настя и сказала будничным голосом:

— Вот спасибо добрым людям, посветили Киеву немножко. Электричество-то — тю-тю… — И все-таки, невольно выдавая свое волнение, прошептала: — Это наши хлопцы сделали, соломенские. Побожусь — наши. Здесь, на Соломенке, все железнодорожники живут…