Киевские ночи

После работы Калиновский шепнул ему: «Пойдем, нужно увидеться с одним человеком». Зубарь покорно и бездумно последовал за ним.

Выйдя за ворота, Калиновский сказал, что этому человеку надо рассказать все, как было. Зубарь кивнул головой.

В молчании прошли они несколько кварталов, потом свернули на аллею парка, в глубине которого темнели корпуса Политехнического института. Зубарь посмотрел вокруг, и лицо его просветлело. Здесь они учились. Под этими деревьями бродили в ожидании экзаменов, играли в волейбол, шутили, смеялись. Он только хотел заговорить об этом с Калиновским, как со скамьи, мимо которой они проходили, поднялся высокий человек в поношенном коричневом пальто.

Калиновский остановился. Зубарь взглянул на худощавое, строгое и красивое лицо Гаркуши, встретился глазами с его холодным и недоверчивым взглядом и почувствовал, как к его горлу протянулось лезвие ножа. На миг Зубарю захотелось признаться во всем, рассказать, как вчера вечером приходил Иванчук, рассказать о Лизе Куземе — и будь что будет. Все равно узнают, не сейчас, так позднее. От этих глаз ничто не скроется. Но как сказать? Легче было повторить то, что он говорил вчера Калиновскому.

Однако сегодня голос Зубаря звучал не так уверенно, глаза бегали; он боялся, что это заметят, и уставился в твердый подбородок Гаркуши.

Наконец он умолк.

— Так, понятно, — резко сказал Гаркуша и кивнул Зубарю: — До свидания… А вы задержитесь на минуту, — обратился он к Калиновскому.

И они остались вдвоем. Калиновский, совершенно подавленный, напряженно ждал. Сейчас Гаркуша обрушит на него беспощадные обвинения. «Как вы могли связаться с такой тряпкой? Что вы наделали?» Он опустил голову.

— Так, понятно, — повторил Гаркуша. — Тут никто не виноват. Матвея Кирилловича, по-видимому, искали. И то, что его схватили возле дома Зубаря, просто случайность…

Калиновский удивленно посмотрел на него. Ему почудилась в голосе Гаркуши какая-то фальшь. То есть как это никто не виноват? Легче всего сказать так. Но он не успел раскрыть рта, как Гаркуша заговорил твердо и решительно:

— Что? Раскисли малость? Работайте, подбирайте людей и помните о бдительности. Никогда не забывайте о бдительности. — Он крепко, пожал руку Калиновскому и через силу улыбнулся: — Что ж, дорогой товарищ, это подполье. Надо учиться смотреть смерти в глаза и презирать ее…

И снова Калиновский с завистью подумал: «Какая железная выдержка. Какой характер!»

Прощаясь, они условились встретиться на этом же месте через два дня.

Только придя домой, Гаркуша дал волю своим чувствам.

«Он сам виноват, сам! Поменьше бы шатался по городу. «Люди, люди!» — передразнил он Середу. — А выходит, что надо — наоборот — быть подальше от людей, чтоб не всадили тебе нож под ребра. Сам виноват. И Максим из-за него погиб. Хотел спасти и погиб. Да разве только Максим?..»

Когда до Гаркуши дошла эта мысль, его как электрическим током пронзило: «А я? А я? Середа не выдержит, скажет. Гестапо вырвет из него с нутром все тайны. И разве можно его винить? Я тоже не выдержал бы…»

Поставив себя на место Середы, Гаркуша сразу же поверил, что ему угрожает смертельная опасность. Даже если он сейчас же переменит квартиру. Что им квартира? Подстерегут на улице, схватят как цыпленка.

В бессильной ярости он мерил комнату короткими шагами — из угла в угол. За окном, в непроглядной тьме, шелестел мелкий, бесконечно тоскливый дождик.

В дверь осторожно постучали. Хозяйка заглянула в комнату и сказала, как всегда, тихо, ласково:

— А ужин уже на столе.

— Оставьте меня, — нервно бросил Гаркуша.

Он зажег лампу и сразу же погасил ее. В темноте было хоть чуточку спокойнее. Теперь мысли его побежали привычным путем, по проложенному за это время руслу. Его оставили здесь на верную гибель. Какое, к дьяволу, может быть подполье в этих жутких условиях? Другое дело — деревня, лес, партизаны. Там каждый кустик — прибежище. Там, верно, и немцы пугливы. А в городе они наглые, жестокие. Тут они — сила… О, проклятые!

У Гаркуши прямо дух занялся от ненависти. Как у него все хорошо шло, как хорошо шло! Он вспомнил свой кабинет в наркомате, машину, квартиру. Проклятые гитлеровцы! Убивать их, топтать ногами… Как жаль, что он не пошел на фронт. О, там бы он им показал!.. Не пятился бы, как другие, не отступал, косил бы своим огнем десятки, сотни оккупантов… А его оставили в Киеве. Где они, те, что бросили его здесь? Далеко. То-то же!.. Он вспомнил жену и десятилетнего сына. Он редко о них вспоминал. До прихода немцев Гаркуша успел получить два или три письма из Кустаная. Жена успокаивала его, но нетрудно было понять, что там, в Кустанае, не сладко, Сейчас, подумав о них, Гаркуша только зубами скрипнул. «Не сладко? А мне-то каково здесь? Забрались в тыл и еще скулят. «Не сладко!» А обо мне хоть кто-ни-будь подумал? Вон Коржа убили, Середа в гестапо, Ольга погибла…»

Он произнес это имя и будто о камень споткнулся. Ольга… Гаркуша умел убегать от неприятных мыслей, но тут против воли припомнился ему последний — короткий и острый — разговор с Максимом.