Киевские ночи

— Это, товарищи, — начал он почти торжественно, — наш дорогой селькор Панас Шульга. А еще мы знаем его под другим именем — теперь это уже не секрет: «Стальное перо»… Вот это он и есть — стальное перо, которое не щадит классовых врагов. Мы пригласили товарища Панаса, когда поправится, приехать к нам. Он, видите, и удрал из больницы… А это наша редакция. Панас, присмотрись получше, может, и здесь надо кого-нибудь, если не стальным, то гусиным пером пощекотать.

Он засмеялся. А Шульга, поворачивая стриженую голову, еще пристальнее оглядел всех. Плахоттю, сидевшего напротив, у другого конца стола, Рудинского, Таловырю, пожилую машинистку в очках, потом их троих — Толю, Игоря и Марата, в которых с удивлением угадал своих однолеток, и, наконец, Наталку, робко притулившуюся у двери.

— А теперь расскажите нам, товарищ Панас, с чего все началось. — Крушина подбадривающе улыбался Шульге.

— С чего? С собаки…

— С собаки? — засмеялся Крушина.

Шульга, не поднимая головы, хмуро сказал:

— Собаку мою отравили.

— Вот как! — посуровел Крушина. — Когда же это?

— Как про самогонщиков написал.

— Выходит, еще в прошлом году.

— Ага… А потом колодезь…

— А что с колодцем?

Шульга на миг поднял смущенный взгляд и снова уставился в пол.

— Накидали… всякой дряни в колодезь. Это когда я лесокрадов пропечатал.

— И насчет этого взяточника в милиции?

— Ага…

— А дальше…

— А дальше пошли записки. Каждую неделю — записка…

— Видите, — Крушина взмахнул над головой какой-то бумажкой. — Здесь кулацкая контрреволюция, уже не кроясь, оскалила зубы: «Будет тебе, писаке, то, что твоей собаке». Даже рифмует, подлец. Грамотный… А вот еще: «Скоро мы твои стальные перья тебе же в глаза воткнем…» Вот как! Но и это еще не все. Слушайте дальше: «Коммуния! Получишь торбу пшеницы в распоротый живот. А больше не дадим…» Это я себе на память переписал некоторые цидулки. Оригиналы, так сказать, — в прокуратуре. Это документы! По ним историки через сто лет будут изучать наши дни. Может, когда-нибудь вспомнят и нашу газету, и селькора Панаса Шульгу, которому кулачье грозило: «Получишь торбу пшеницы… А больше не дадим!»

— Да пришлось дать! — сказал Шульга, взмахнув обрубком руки. Лицо его медленно наливалось краской. — Рабочий класс пятилетку строит, так? — Он поднялся и заговорил охрипшим голосом: — Крестьянство колхозы строит, так? А они по триста, по пятьсот пудов хлеба в ямах гноят!.. Живоглоты или пауки, так?.. А мы им резолюцию, как Мусий Копыстка[2]: трах-тарарах, не спрячете! Потому…

Он запнулся и сел, тяжело дыша.

Все молчали.

Марат сжимал кулаки. Ему хотелось что-нибудь крикнуть. Толя сурово сдвинул брови. Игорь не сводил опечаленных глаз с рукава, заколотого булавкой. А побледневшая Наталка прятала дрожащие руки.

И снова заговорил Крушина:

— Намного легче было бы нам скрутить кулака, если бы не лжепартийцы, как этот председатель сельсовета Чугай. Хитрое, продажное ничтожество. Но есть на них стальные перья! Друзья, мы живем в такие времена, каких не знала история. Великая революция творится на селе. Рождается коллективная жизнь. Приходит конец хищно-собственническому болоту. Мы с вами должны зорко различать и новые ростки, и всякую гнусь, что зубами и когтями держится за старое. Сколько нам нужно силы, и прежде всего — никогда не будем об этом забывать — силы идейной. Я бы сказал еще: силы душевной. Она не позволит нам впасть в слепое озлобление. Чем суровей наша борьба с врагом и со всякой дрянью, тем больше здесь, — он ударил себя в грудь, — должно быть душевной щедрости и доброты.

На щеках у Крушины выступили красные пятна, и его борода казалась еще чернее. Он тяжело перевел дыхание, сдерживая хриплый кашель, рвавшийся из груди.

— Кто хочет добреньким быть, сторонится борьбы, тот истинного добра не совершит. Сладкими словами революцию вперед не двинешь. Но и тот, кто лишь злобой к врагу дышит и ничего за этим увидать не способен, тоже не ленинским путем идет. Борьба…

Слова Крушины оборвал кашель.

Шульга смотрел на редактора. Худое, напряженное лицо селькора о чем-то молча вопрошало. О чем он думал? Что он вспоминал? Может быть, те минуты, когда вглядывался в размашистую подпись на редакционных письмах — «Л. Крушина» и в его представлении вставал могучий человек с громовым голосом.

Крушина, отвернувшись к стене, кашлял.

В ушах еще звучало последнее произнесенное им слово: борьба… Оно гремело повсюду. На газетных полосах. На улицах. На многолюдных собраниях. Под крышами и стрехами в семейном кругу, который ныне стал тесен для всех. Борьба… Недавняя революция, кровь которой еще не успела высохнуть, придала этому слову всевластную силу. Меркли вечные законы, рушились каменные скрижали, слово это било в набат, бурей врывалось в жизнь и спрашивало каждого: «Кто ты? С кем ты?» И приходилось отвечать. Ничего более святого не было на свете. Все, что раньше называлось мечтами о счастье, идеалами грядущего, все слилось и переплавилось в потоке кипящей лавы — борьба! И ничего более святого на свете не было.

Когда наступила тишина, Шульга сказал: