Киевские ночи

— А знаешь, кого он мне напоминает, этот телефонный деятель? — Крушина засмеялся, блеснув крепкими зубами, которые по контрасту с черной бородой казались ослепительно белыми. — Знаешь кого? Победоносикова. Ты видел «Баню» Маяковского у Мейерхольда?.. Главначпупс Победоносиков. Как живой! Тот самый, что хотел «оканцелярить планету». Помнишь, как он наставлял писак: «Ваше дело ласкать ухо, а не будоражить». Слышишь: ласкать ухо, ха-ха-ха! А еще есть в нем от другого персонажа той же пьесы — Оптимистенко. Гладенький, ровненький, полированный… Бодрая улыбка — раз и навсегда. Бодрые словечки — тоже всегда и навечно. Оп-ти-мис-тен-ко!.. Этот все на свете может «увязать и согласовать». И тоже не любит, когда его будоражат.

— А писаки только и делают, что будоражат, — усмехнулся Плахоття.

— О, не все, не все! Сколько есть таких, что охотно, с рабской угодливостью ласкают уши. Даже ослиные. — Крушина покачал головой. — Эх, Владимир Владимирович! Подумай, как точно изобразил он этих типов. Выхватил из самой гущи жизни. А?.. Не хотел ласкать уши. Ничего не боялся. Вот тебе еще одно свидетельство, что поэты, если это истинные поэты, все видят и все понимают в жизни.

Плахоття сочувственным взглядом смотрел на Крушину и думал: «Устал, устал Лавро». Тише стал голос, пригасли глаза. Должно быть, впервые видел Крушину таким. «Может быть, ему полечиться надо? Но такое время!» Плахотте казалось бестактным даже сказать об этом. Знал, как может взорваться Крушина: «Жалеешь?..»

Однако не мог Плахоття молча примириться с тем, что несгибаемый Лавро поддался хотя бы минутной слабости. Он заговорил горячо, тыча пальцем в телефонный аппарат, и вдруг осекся под ироническим взглядом Крушины. Тот снова стал самим собой.

— Ох, Олекса, Олекса! Так помаленьку мы и приучимся приукрашивать. Приучаемся видеть не то, что есть на самом деле, а то, что нам хотелось бы… А где же беспощадно трезвый ленинский реализм? Вспомни, с какой непримиримостью говорил Ленин о том, что к правящей партии липнут, а в дальнейшем еще больше будут липнуть карьеристы, бюрократы, властолюбы. Кроме того, вот еще что. Уже шесть лет, как нет Ленина. И опять- таки именно Маяковский не побоялся сказать: «Многие без вас отбились от рук…» Помнишь, это в стихотворении «Разговор с товарищем Лениным». Как это там? «Двое в комнате: я и Ленин — фотографией на стене». С глазу на глаз. Отсюда эти откровенные и бесстрашные слова. А мы иной раз? Не то что боимся…

Тень набежала на лицо Крушины. Он внимательно посмотрел на Плахоттю, как бы что-то взвешивая. С досадой и удивлением обнаружил в себе, желание утаить мысль и, закипая гневом на самого себя, сказал:

— Перечитываю Маяковского. Не только злободневное, политическое. Все! Какая лирика! В самое сердце бьет. И какая чистая совесть… Читаю — и жжет, и мучает меня: что означает эта смерть?

Плахоття нахмурился:

— А что она может означать? Самоубийство… Уход от борьбы. И уже сам этот поступок перечеркивает все.

— Ничего он не перечеркивает, — резко оборвал его Крушина. — Очень уж мы любим категорические приговоры. Маяковского будут читать и через сто лет. И кто знает, что тогда скажут о нас? Помни, друг, что последний приговор выносят следующие поколения… И это уже навеки. Я не только Маяковского перечитываю, а и все, что о нем писали. Воистину банда «рвачей и выжиг». Сколько злобной клеветы! Сколько трескучей демагогии. «Анархист!» «Индивидуалист!» «Попутчик!» «Перепутчик…» Тьфу! И каждый в точности знает, как ему, Маяковскому, следует писать. А теперь крикуны прикусили языки. И что же? Тупое молчание. Словно и не было поэта. Когда же о нем скажут настоящее слово? Через тридцать, через сорок лет? Я уверен, потомки горько осудят нас, современников: «Не могли понять поэта, не уберегли».

Он вышел из-за стола и, нервно меряя шагами комнату, говорил и говорил. А Плахоття удивленно следил за ним.

— У каждого поколения, я так считаю, двое судей. Сегодняшний и завтрашний день. Мы все оглядываемся, что о нас говорят, что думают? Суждения сегодняшнего дня часто поспешны и близоруки. Но к ним прислушиваются, перед ними склоняют головы, потому что у него, у сегодняшнего дня, и стать могучая и голосище как у дьякона. Да и много чего он успел-таки сделать. С этим не поспоришь. А на завтрашний день указывают пальцем: «Смотри ты! Еще желторотый, сопляк…» Забывают, что он скоро возмужает, станет хозяином положения. Ничего не поделаешь, это неизбежно! Он будет знать о нас и о наших делах куда больше, чем мы сами знаем. Ему издали виднее. И именно его оценка, его приговор войдут в историю. Навсегда.

— Значит, сегодняшний день не может сказать о себе всей правды? — с сомнением спросил Плахоття.

— Не может! — Крушина остановился и резко махнул рукой. — Не может, потому что на нем темные пятна вчерашнего дня.