Киевские ночи

Ольга никогда не разговаривала спокойно. Вот вспышка гнева вызывает румянец на ее живом лице, вот звучит переливчатый смех. Надежда лишь изредка вставляла слово, однако слушала с напряженным вниманием, — все, о чем здесь шла речь, глубоко волновало ее. А Максим и в пылу жаркого спора не изменял себе — поддразнивал Ольгу, вызывая этим новый взрыв. Тогда уж ему доставалось от ее острого языка!

— Ты, Максим, просто растерялся, и все, — сказала Ольга. — Это, дружок, вредно для здоровья — прыгать из горячей воды в холодную.

Ольга смеется, щеки ее краснеют, и вся она — воплощение юности и отваги.

— Я не прыгаю, — проворчал Максим. — Но как же это так?..

— А так, чубатый, — перебила его Ольга, — что раньше мы мало думали о нашей жизни. Зачем думать, когда легче танцевать вокруг готового тезиса? Ты вот говоришь: «Как же это так? Социализм победил, эксплуататорские классы уничтожены — и вдруг полицай, вдруг продажная шкура?» Почему же «вдруг»? С чего ты взял, что борьба окончена?

Как же это так? Тысячи киевлян — каждый по-своему — искали ответа на вопросы, поставленные войной.

«Я тут сижу, — думал Середа, — как божок, и молчу, будто все ответы у меня на ладони».

— Не забывай, что Октябрьская революция произошла двадцать четыре года назад, — опять проворчал Максим, которого уже начал сердить задорный и снисходительный тон Ольги.

— Ну и что же? — подняла голову Ольга. — Ты думаешь, что революция должна была одной волной смыть всю грязь, всю подлость, которые накопились в течение тысячелетий? Нет, голубчик…

«Нет, голубчик, — мысленно улыбнулся Середа, узнавая в Максиме себя лет двадцать назад. — Как часто мы принимали желаемое за действительное. А хотелось нам, чтоб и мир, и люди менялись на глазах. История уже мчалась вскачь, но мы дрожали от нетерпения и покрикивали — скорее, скорее! А у нее, мудрой старушки истории, свои законы. Не понимать их — брести вслепую».

Молчаливая и задумчивая Надя вдруг произнесла глухо и взволнованно:

— А ты знаешь, Максим, что я уже при советской власти батрачила у куркуля?

Все трое посмотрели на ее побледневшее, ставшее вдруг суровым лицо.

Осенью голодного двадцать первого года родители Нади из последних сил донесли ее на руках от Волги до Полтавщины. Там они и свалились, оставив дочку у чужих людей. Навсегда врезалась в память страшная картина — распухшее, водянисто-желтое тело матери и распростертая под высоким плетнем, иссушенная голодом, костлявая фигура отца.

Надежду взяли к себе люди, у которых было все: хлеб, сало, молоко. Не было у них, как очень скоро поняла Надя, лишь одного: человеческого сердца. Восемь лет подряд она тяжко, до изнеможения, трудилась, выполняла всю черную работу, а ее еще попрекали каждым куском хлеба. Восемь лет носила на себе несмываемое клеймо нищенки и бродяжки. А вместе с ней, под той же крышей, росли ее однолетки, сытые и балованные Леонтий и Оксана. В тридцатом году Надиного хозяина раскулачили и выслали куда-то на север. Новой, уже настоящей семьей стали для Нади совхоз и комсомол.

— А где они сейчас, Леонтий и Оксана? — спросил Максим.

— Вот об этом я и хотела сказать, — подняла глаза Надежда. — Они тогда сразу, в тот же день отреклись от родителей, отправились к каким-то родичам за Днепр, и как в воду канули. Но знаю, чем они дышат… Жаль, не видела я тех барышень, что подносили немцам цветы. Может, среди них была и Оксана? А может быть, я встречу полицая или старосту и узнаю Леонтия.

Горькое детство, суровая юность не ожесточили сердца Нади, не сделали ее черствой. Сколько добрых, приветливых людей довелось ей встретить, каким теплом была согрета ее жизнь! Но она ничего не забыла. Для нее война с фашизмом — лишь продолжение лютой войны с жестоким миром хищников.

Все молчали. У Середы сурово сдвинулись брови. «Да, я не ошибся, когда именно ее выбрал для этого дела. Ольга слишком горяча. Максим на каждом шагу вызывал бы подозрения. А Надюша везде пройдет. Ее и пытки не сломят».

Нелегко ему скрыть свое волнение. Хочется сказать: «Как вы мне дороги, соколята, как я горжусь вами. Никогда не погибнет дело революции, если оно живет в таких сердцах». Но ничего не нужно говорить. Они понимают друг друга без слов.

А разговор идет уже о другом. Свершив круг, он возвращается все к тому же вопросу, на который тысячи киевлян — каждый по-своему — искали ответа.

Откуда взялись эти барышни с цветами? Откуда взялись полицаи, фольксдойчи? А продажная газетка, с ее редактором Штепой, профессором Киевского университета? Откуда все это? Почему?

Середа слушал, не перебивая.

— Да, все это происходит в Киеве, — сказал он. — А вы знаете Киев?

— Ну как же! — уверенно ответила Ольга. — Я выросла здесь.

Максим кивнул головой. Он тоже много лет жил в Киеве. Одна Надюша молчала.

Середа заговорил медленно, словно размышляя вслух, иногда умолкал, иногда подыскивал нужное слово, то единственно точное слово, которое лучше всего выражает мысль.

— Мы живем в Киеве. Любим наш город, любуемся его красотой, иной раз вспоминаем его тысячелетнюю историю. Но это слишком мало. Киев надо знать.