Киевские ночи

Юрко напряженно прислушивается. Слышит ровное дыхание спящего Яроша, и ему хочется сказать черной ветке: «Я меньшой брат Саши. Понимаешь? И перестань шептать… Нет, я не боюсь, но не могу уснуть из-за тебя. Он сказал, что я его брат. Фамилия у меня другая — Костецкий. А все-таки брат. Он сам сказал. Понимаешь?.. И хватит шелестеть».

Но проклятая ветка качается и качается.

Все произошло так внезапно, что Юрко даже не успел испугаться, осознать свое несчастье. Утром мать сказала ему: «Юрко, будь осторожен, очень осторожен. И не уходи далеко». Она посмотрела на него грустным и каким-то странным взглядом. Юрко покраснел. Ему показалось, что мать о чем-то догадывается, что-то знает. Никогда он от нее ничего не скрывал. Но ведь это была не только его тайна. Они втроем поклялись друг другу не выдавать своей тайны даже под пытками. Им казалось, что в том-то и выражается их самостоятельность, что они ничего не сказали своим матерям. Только малыши, чуть что, сразу бегут к маме. Может быть, потом, позднее, он и скажет, но уже по-взрослому: «Мама, если ты не боишься, помоги нам…» А сейчас — ни слова!

Юрко чувствовал на себе грустный взгляд матери, ее невысказанный укор. А потом она прибежала из школы, и он кинулся прятать свои листовки. Как она узнала о них? А когда вернулся, он увидел распахнутые настежь двери, развороченный шкаф и разбросанные по полу вещи.

Юрко знает, что сейчас творится в городе, он не решается даже подумать о том, какая опасность угрожает матери. Полиция, гестапо… Люди бледнеют, только заслышав эти слова. А он не побледнел. У него лишь задрожали руки. Но не от страха — от ненависти. Представил себе: его тоже схватили, и вот он стоит перед гестаповцем и бросает ему в лицо: «Я ничего не скажу, ничего!..» Ни единого слова из него не вырвут. Ни одного слова! Лучше бы взяли его, а не маму.

Черная ветка клонится к окну, и Юрко невольно прислушивается. «Кто ты такой? Что ты понимаешь?» — шелестит она. Юрко приподнимается на локте и грозит ей кулаком.

Скрипнул топчан. Ярош что-то бормочет во сне. Слышно, как он поворачивается на другой бок. Юрко затаился, зажмурил глаза.

И снова тишина. Но и тишина здесь другая, непривычная.

Теперь Юрко остался без матери. А отца у него забрали четыре года назад. Забрали — так говорили соседи. Так, через силу, словно у нее застрял комок в горле, говорила мама.

У Мишки отец на фронте. У Павлика тоже. Мишкин отец — артиллерист. Павлика — командир, пехотинец. У Юрка отец в тюрьме.

Втроем они сочиняют листовки и подписывают их «Сыны большевиков». Но у Миши и у Павлика отцы воюют с фашистами, а его отец в тюрьме.

У маленькой Марийки, соседкиной дочки, которая перешла только во второй класс, прошлой зимой умер отец. Марийку все жалели — сиротка. Марийке тяжело, отец у нее был добрый, веселый. Еще тяжелее Юрку. Его отца забрали. И никто Юрка не жалел.

Мать шептала ему: «Всегда помни отца… И вырасти таким, как он, — честным большевиком. Его оклеветали…»

Это слово — клевета — навеки отпечаталось в Юрки- ном мозгу. Было что-то в нем темное, недоброе. Хищная птица клюет, клюет… Отца оклеветали, — как же можно об этом молчать? «Мама, напиши Сталину». — «Я уже писала, сынок». — «Еще раз напиши».

Она писала еще и еще раз. Он сам опускал эти письма в почтовый ящик. И ждал ответа. Никто не знал, почему он часами сидит на улице, выглядывая старика почтальона, почему тоскующими глазами провожает его.

Молчала мама. Молчал Юрко. Наконец, спрашивал:

— Мама, почему он не отвечает?

— У него много дел, очень важных.

— А папино дело разве не важное?

В Юркином взгляде такая жгучая боль и недоумение, что мать не выдерживает, отворачивается и судорожно глотает слезы.

Потом пришла война.

Как только по радио начинали передавать сводки с фронта, Юрко замирал.

И опять-таки никто не догадывался, что каждый раз он надеялся услышать имя отца: «Часть, которой командует товарищ Костецкий, нанесла фашистам решающий удар…»

Потом перестали передавать сводки. Юрко сам увидел фашистов.

Черная ветка качается за окном, и не оттого ли у Юрка тревожный, зыбкий, словно паутинка, сон. Его зовет мать, но он бежит совсем в другую сторону, он должен сообщить отцу, что стряслась беда. «Скорей, скорей!» И вот мчатся всадники, все похожие на Чапаева. «Скорей!» Юрко холодеет от мысли, что они не поспеют.

— Юрась, — слышит он тихий голос. — Ты чего кричишь?

Чьи-то руки заботливо укрывают его. Сквозь дрему Юрко успевает подумать: «Саша… Старший брат», — и погружается в теплый, глубокий сон.

28

Середа молча прислушивался к горячему спору молодежи. Глаза его мягко светились, под рыжеватыми усами на миг появлялась и вновь исчезала добрая улыбка. Но всего красноречивее были мохнатые брови, которые беспрерывно шевелились, выражая то согласие, то протест, то ироническое недоумение.