Киевские ночи

Все живое, человеческое, что осталось в его взбаламученной душе, кричало от отчаяния, от презрения к самому себе. «Жалкий червяк, ничтожный, гнусный…» Но тут он подумал, что хорошо бы и в самом деле превратиться на время в червяка. Зарыться в землю, не слышать ни взрывов, ни выстрелов, ни людских голосов, и там, в тишине, во тьме, пересидеть эту пору невзгод и опасностей.

— Пей!

Зубарь пил. Молча, ожесточенно. Камни перекатывались в голове.

— Уведи его, — сквозь зубы процедила Мотря. — Напился, нажрался…

— Цыц, — оборвал ее Иванчук и налил Зубарю еще полстакана.

Когда он медленно, маленькими глотками, едва сдерживая спазмы тошноты, выпил до дна, Иванчук поднялся, обхватил его за плечи и повел — потащил в холодную комнату, в которой уже развеялось материнское тепло и все покрылось пылью.

Иванчук посадил отяжелевшего, расслабленного Зубаря на кровать, поднял на постель его ноги, прямо в ботинках, и грязно выругался.

— Спи, — бросил он напоследок.

Если бы все в жизни шло ровно и гладко, без особых помех и досадных неожиданностей; если бы не было крутых переломов, а тем более войны, когда приходится рисковать, идти навстречу опасности, а в иные неотвратимые моменты и броситься в огонь, чтоб заслонить кого-то своей грудью; если бы не было таких событий и ситуаций, когда нужно, во что бы то ни стало нужно сделать решительный шаг, хотя и неизвестно, что произойдет потом, — одним словом, если бы все текло тихо и спокойно, как в летний день течет безмятежная голубая Ворскла, то, наверное, и Олекса Зубарь прожил бы жизнь, слывя честным, безусловно порядочным человеком. Иной раз промолчал бы, иной раз обошел бы острый угол, кое на что закрыл бы глаза, в другом случае сказал бы себе: «Моя хата с краю…» — или успокоил бы совесть тоже весьма удобным рассуждением: «Мы люди маленькие, ничего не попишешь…»

Однако человеку не суждено выбирать время и место своего рождения. И Зубарь встретился с жизнью в эпоху, когда в неудержимом движении сталкивались и опережали друг друга события, когда среди кипения мыслей и страстей он ежечасно слышал настойчивое: «Кто ты? Что ты?» — и — как будто этого еще было мало — вспыхнула невиданная по своим масштабам и жестокости война, и в этой войне фронт был повсюду.

Его швыряло, как щепку на волнах…

И вот в эти дни, когда Киев истекал кровью и дышал ядовитой гарью пожарищ, случилось так, что ему доверились люди, которые не покорились врагу и решили бороться насмерть, и в то же самое время Лиза Кузема сделала его своим любовником.

35

Валя Батура подстерегла на лестнице тетю Настю и шепнула ей: «Передайте, пожалуйста, Ярошу, чтобы пришел. Чтоб непременно пришел. Как можно скорее. Завтра же».

Ярош мысленно упрекнул себя: «Послал девушку к дьяволу в зубы и даже не заглянул».

А тетка Настя еще ткнула Ярошу вчетверо сложенную бумажку и недовольно сказала:

— Губаренко передал. Сказал: «В собственные руки…» Какие у тебя с ними секреты? Что-то мне его длинный нос не по нраву.

Ярош улыбнулся. На бумажке вычурным почерком было написано: «Городская управа получила указания от штадткомиссариата дать следующие сведения:

1. Списки и адреса квартир, где жили высшие партийные руководители.

2. Списки и адреса известных людей — артистов, художников, профессоров и т. д.

3. Адреса квартир интеллигентов, особенно евреев, у которых были хорошие квартиры, а также ценные книги.

4. Разыскать в библиотеках и архивах изданную до XVIII партсъезда книгу «О местонахождении сырьевых запасов и их эксплоатации»…

«А что я с этим сделаю? — подумал Ярош. — Передам Максиму. Если б можно было крикнуть на весь Киев, на весь мир…»

Окольными улицами и переулками отправился он к телеграфу, рядом с которым жила Валя. Не страх, а злоба и ненависть гнали его прочь от того квартала Владимирской, где стояло зловещее темно-серое здание гестапо.

Он осторожно постучал, но никто не отозвался. Яро- шу почудился за дверью шорох, словно кто-то притаился там и прислушивается. Он снова стукнул и полушепотом сказал: «Это я, Ярош». Сразу же услышал он голос Валиной матери, зазвенели ключи, брякнул железный крючок.

— Здравствуйте, здравствуйте, — заговорила она, и на лице ее засветилась приветливая улыбка. — А мы вас ждем не дождемся.

Она повела его на кухню.

— Садитесь, Валя сейчас придет. А я, видите, что делаю? — Женщина показала на ступку. — Толку зерно, как наши прадеды толкли. Выменяла на базаре немного ячменя… И что только дальше будет? — Она наклонилась к Ярошу и таинственно добавила: — Ведь у нас одним ртом больше стало…

— Мишка? — воскликнул Ярош; его захлестнула радость и в то же время боль за товарища.