Ким Филби. Неизвестная история супершпиона КГБ. Откровения близкого друга и коллеги по МИ-6

В октябре 1930 года я отправился к Крайст-Чёрч при Оксфордском университете. Это произошло почти за два года до того, как мне вновь удалось выбраться за границу вместе с Кимом. В тот период виделись мы нечасто, но время от времени ходили вместе на крикет или футбол. Иногда мы встречались на «Лордс»[12]. Своего рода кружок, включая некоторых моих друзей из Оксфорда, собирался в верхнем ряду у «зрительного» экрана на Нерсери-Энд. Время от времени там появлялся отец Кима, иногда в сопровождении кембриджского математика Гарольда Харди. Помню, как однажды Сент-Джон Филби сидел рядом с Бертрамом Томасом, который — к явному разочарованию Сент-Джона — на год или на два опередил его в переходе через Руб-аль-Хали. Я ожидал накала страстей, но вместо этого эти двое беседовали серьезно и вежливо, словно пожилые арабы за кальяном.

Отца Кима до 1930-х годов я не помню. Узнать его ближе мне не пришлось, однако я всегда относился к нему с симпатией. Несмотря на репутацию склочника, ко мне он был неизменно добр — возможно, больше потому, что знал моего дедушку, отца и дядю, нежели потому, что я дружил с Кимом. В отличие от Кима он с большой теплотой вспоминал о днях, проведенных в школе и университете. Он был небольшого роста, коренастый, с бородой — непривычной для его поколения, — которая отличала его от других и с которой его легче было представить в арабском одеянии. Дору Филби иногда изображали как женщину кроткого нрава, о которую Сент-Джон чуть ли не вытирал ноги. Никто из знавших ее, возможно, никогда так о ней не думал; в детальном и весьма основательном исследовании Элизабет Монро «Филби Аравийский» (Philby of Arabia)² автор дает недвусмысленную характеристику Доры как находчивой и отважной женщины, на которую всегда мог положиться супруг. Ким зачастую проявлял высокомерие к матери, но, когда в 1955 году сам оказался в беде, обратился не к кому-нибудь, а именно к ней; и она не отвергла его.

В тех случаях, когда я видел отца и сына вместе, их отношения всегда казались дружескими, ненатянутыми и вполне взрослыми. Разделяя лишь немногие из политических взглядов Сент-Джона, Ким уважал его реализм и откровенность. Он цитировал мне кое-какие из отцовских высказываний об Индии. Один из аргументов, направленных против автономии этой страны, заключался в том, что лишь 10 процентов индусов знали грамоту. Сент-Джон подчеркивал, что 10 процентов от 400 миллионов — это 40 миллионов, то есть то же самое, что и все тогдашнее население Великобритании: зачем же использовать 40 миллионов грамотных британцев, чтобы управлять Индией, вместо 40 миллионов грамотных индийцев? Хоть убейте, я тогда не мог отыскать ни единого изъяна в этом аргументе. Не уверен, что смог бы подвергнуть его сомнению и сегодня. А еще Ким приводил вот такую ремарку отца о том, что «The Times проявляет глубокое недоверие к экспертам». Сент-Джон твердо верил в экспертов; он и сам являлся одним из них, и при всей своей склочности признавал опыт и компетенцию других людей. Думаю, Ким унаследовал от него нечто подобное.

Во время летних каникул 1931 года я по семейным обстоятельствам остался в Англии. Ким уехал в Югославию, а именно в Боснию. У него сформировалось сильное влечение к бывшей Австро-Венгрии. Интерес вызывала, естественно, не политическая система, а земли и народы. Красивейшие уголки Европы, думал он, можно было отыскать где-то внутри старых границ бывшей империи, и всякий раз, когда у него была возможность куда-то поехать, он ехал именно туда. В 1930 году он ездил в эти места дважды, потом еще по разу в 1931 и 1932 годах, не говоря уже о длительном пребывании в Вене в 1933–1934 годах.