Ким и Булат (СИ)

Он попытался сообразить, какая сейчас фаза луны: не смотрел на небо, надо в отрывном календаре проверить. Появилась и пропала минутная неловкость — календарь повесили на стену другие люди, а он, Ким, старается попадать в следы чужой жизни, отрывая листки и складывая их в коробку с надписью: «Для растопки». От этой неловкости вытянулась правда. Оборотень был таким подменышем, даже еще хуже — Киму хоть фальшивую биографию и дом выдали вместе с новыми документами, а Булату только будка и ошейник достались. Если сбежит, то всю оставшуюся жизнь будет по помойкам слоняться или в лесной норе прятаться. Никогда не сможет встать на ноги, пройтись по улице без оглядки.

«Это и прогоняет страх. Нашелся товарищ по несчастью. Я не одинок. Разговаривать, зная, что тебя понимают, хоть и не ответят — приятнее. А секретов я и псу не выбалтывал. Не привык делиться секретами».

Ярмарка встретила их похмельной суетой, лишенной субботнего лоска. Исчезли сервированные столы, красивые корзинки с фруктами возле палаток, эстрада, на которой выступал ансамбль. Передвижной зоопарк тоже увезли — этому Ким особенно порадовался. В «Универсаме» подвоза не было. Ким прошел вдоль открытых холодильников, набрал сметаны, творога в ведерках, копченой ставриды, замороженного минтая и пельменей, к которым Булат питал слабость. Следом в тележку отправился каравай хлеба и три сдобных рогалика по четырнадцать копеек. Киму больше нравились маленькие светлые рогалики по пять, а Булату — темные, сладкие, обсыпные. Пусть ест. Ким помнил, как он впервые отъелся в специнтернате, где можно было брать добавку, и как перепробовал кучу всего незнакомого, когда переселился в общежитие и начал тратить зарплату. Мысль о том, что он ущемлял Булата в еде, была крайне неприятна. Но, вроде бы, не отказывал, если тот что-то просил. Хоть за жадность стыдиться не надо.

Выйдя из магазина, он скороговоркой отчитался о покупках. Булат посмотрел на него с насмешкой, сунул шею в ручки сумки и пошел не к дому — к ярмарочным рядам.

— Что-то еще купить?

Оборотень ответил коротким «афф-ф» и довел Кима до бочек с капустой и прочими соленьями, стоявшими прямо на углу. Краснощекая продавщица, которой Ким протянул пакеты, запасливо припрятанные в сумке, взвесила им кило серой капусты, кило провансаля и полтора кило моченых яблок — под одобрительное урчание Булата. Уходили, зная адрес магазина «Фрукты и овощи», в котором всегда продавался разнообразный ассортимент солений — в двух трамвайных остановках от «Универсама», надо иногда ходить — и слушая похвалы подвыпивших продавщиц: «До чего же песик послушный! Сумку тащит, умница! Вот бы и нам такого помощника!» Ким представил себе государственную программу «Оборотень — в каждый дом», содрогнулся и ускорил шаг.

Булат занес сумку прямиком в летнюю кухню. Поставил на пол, перекатился, превратился, ударяясь о старый стол-комод и кровать с матрасом-сеткой одновременно. Без церемоний вытащил пакет с квашеной капустой, сладкий рогалик, и начал есть, захватывая капусту щепотью и урча от удовольствия.

— Может, маслом полить? — издали спросил Ким — подходить близко он боялся, чтобы оборотень не подумал, что у него хотят отнять еду.

Булат помотал сливочной головой, подтянул к себе пакет с мочеными яблоками и зачавкал с утроенной силой. Ким развернулся и ушел в дом — медленно нашарил ключ под крыльцом, отпер, постоял на пороге, оглядывая соседский двор и свой сад. Вошел в коридор и поежился от холода. Странно. Дом, конечно, почти не прогревался солнцем — деревья затеняли. Но откуда такой стылый сквозняк?

Заскрипела, приоткрылась дверь в зал. Ким почувствовал ледяное прикосновение, пошатнулся, оперся на холодильник. Перед глазами закружились, заплясали отражения — тысячи лиц, тысячи зеркал, хрустко разбивающихся на тысячи тысяч осколков. Голос — скрипучий, старческий — забормотал, уговаривая:

— Пожалейка и меня, среди ночи, среди дня, греет тело телогрейка, тростником поет жалейка, пела-пела, захрипела, душу жалостью изъела, оторви и мне клочок, подойди же, дурачок…

Ким двинулся на зов, еле передвигая одеревеневшие ноги. Наговор впился в душу острым крючком, неотвратимо тянул к трельяжу. Когда-то Кима предупреждали, что в зеркалах могут таиться ловушки: обладатели других даров оставляли «захоронки», скрытые ворохом чужих отражений, рассчитывая на воплощение после смерти. Наговоры обычно завязывались на страстях — гордыне, алчности, похоти. Кима поймали на жалости: сострадание Булату было искренним, несвойственным обладателям даров, державшим подобные чувства в узде.

Зал встретил Кима сумраком. Дымку источало зеркало, переполненное клубами черной мути, в которой мелькали руки, лапы, когти, копыта.

— Ближе! — голос обрел силу, приказ исключал неповиновение.

Ким шагнул. Шагнул еще и еще, задыхаясь от усилившегося запаха пудры и духов «Пиковая дама». Из клубящейся черноты высунулась морщинистая рука, без перстней и маникюра, с одним-единственным гладким кольцом на безымянном пальце. Хватательное движение пропало впустую — Ким отшатнулся.