Кимбаку-бой (СИ)

Сэхун протяжно стонет — член в тысячу раз лучше пальцев. Лучше в миллион раз, пусть даже Чонин оставляет на его теле синяки, с силой впивается пальцами в бёдра и вколачивает в пол с глухим рычанием и отрывистыми проклятиями. Сэхун вообще впервые слышит, как Чонин по-настоящему ругается. Тянет на улыбку, если честно. Ругань Чонину не идёт — он кажется забавным и чуточку нелепым. Даже сейчас Чонин выглядит слишком аристократичным для подобного поведения. Сэхун давится смешками, крепко держит Чонина ногами и задыхается от робкого счастья. Смешки неумолимо сменяются стонами, которые обрываются толчками.

Сэхун сходит с ума от желания обнять Чонина, потрогать и убедиться, что тот настоящий. Наверное, да, настоящий, потому что так надёжно скрутить руки обычной футболкой может только Кимбаку-бой. Сэхун мучится и страдает, пока не находит выход из положения: поднимает связанные руки и накидывает “петлёй” на Чонина. Тёмные волосы ласкают приятной щекоткой запястья, а потом кожа на предплечьях становится влажной из-за пота на шее Чонина.

Сэхун бесстыже раздвигает ноги шире, подчиняясь лёгкому нажиму горячих ладоней. Чонин оглаживает руками ноги, проводит по внутренней стороне бедра, выходит, заставляя Сэхуна захлёбываться холодной пустотой внутри, высвобождает голову из кольца связанных рук, жадно целует колено, ведёт губами к бедру, пересчитывает поцелуями будущие синяки, касается языком живота, ставит метку в центре груди. Неразборчиво шепчет в перерывах между поцелуями о том, что скучал, что Сэхун его бросил, что он едва не сдох к чёрту вдали от Кореи, какой Сэхун гад и мерзавец, и вообще такая скотина, что пробу ставить негде, что затрахает до смерти, свернёт шею и прикопает в ближайшем парке под персиковым деревом, откопает и ещё раз трахнет так, чтобы у Сэхуна до конца жизни перед глазами кружились звёздочки, удавит, как собаку, и выбросит труп в море с булыжником на ногах. Переход к “такой красивый, что дух захватывает” кажется слишком внезапным, но Сэхун продолжает ржать и задыхаться одновременно. Чонин бесконечно милый и трогательно неловкий в своей запоздавшей ярости. И Сэхун хочет его ещё больше.

Чонин продолжает сыпать проклятиями, угрозами и комплиментами вперемешку, но это Сэхуна не устраивает. Он сгибает ноги в коленях, разводит их так широко, как может, и соблазнительно выгибается, вскидывая бёдра. Он связан и беспомощен, и это его самое мощное оружие. Он закусывает пострадавшую не так давно губу, глядя на сбрасывающего одежду Чонина. Да, такой тощий, что плакать хочется при виде гибких мышц на костях под смуглой кожей. Как только не замёрз по пути к дому Сэхуна? При такой худобе даже лёгкий холод смертелен. И черты лица заострились ещё больше…

Сэхун закрывает глаза, когда Чонин подхватывает его ноги и закидывает себе на плечи. Глухо стонет под жёстким напором и улыбается чувству наполненности. Чонин по-прежнему пахнет снегом, солью и лимоном, и его близость пьянит не хуже пресловутой текилы. Непослушным голосом Сэхун напоминает про “затрахать до смерти” и с откровенным удовольствием стонет, подаваясь Чонину навстречу. Он даже готов крупно написать на себе маркером: “Согласен на всё и прямо сейчас”. Маркера нет, руки связаны, тело напоминает кисель и плывёт по течению реки под названием Удовольствие.

Это первое Рождество, которое Сэхун запомнит навсегда. И первое — с настоящим вкусом праздничной радости. И лучший подарок, который он когда-либо получал.

Спина истёрта в кровь, наверное, но это такая мелочь… И Сэхун готов сам перецеловать все синяки на своём теле, оставленные Чонином. А Чонин безнадёжно потерян в собственной одержимости и, кажется, не способен остановиться. Но Сэхуна ничуть не заботит то, что его и впрямь могут затрахать до смерти. Ему довольно дыхания Чонина на своих губах, чтобы бурно кончить и обмякнуть под Чонином. И плавно покачиваться на волнах удовольствия, пока его, наконец, не затапливает горячим и не придавливает к полу желанной тяжестью. Кожа да кости, а всё такой же тяжёлый.

Сэхун оставляет намёк на поцелуй в уголке рта Чонина и со спокойной совестью вырубается. Просыпается на рассвете, закутанный в одеяло. Футболка больше не стягивает руки, а Чонин спит рядом, обнажённый и тёплый. В лице — безмятежность и хрупкая радость. Он уютный и красивый, похож на рождественское утро.

Сэхун прикасается к его скуле кончиками пальцев, гладит. Тёмные ресницы слабо подрагивают, приподнимаются. В глазах — сонная умиротворённость и осязаемый намёк на непогасшее желание.

Он ловит руку Сэхуна, переплетает собственные пальцы с пальцами Сэхуна, подносит к губам и целует, чтобы чуть позже сказать едва слышно:

— Я прошу второй раз. И последний. Останься со мной. Больше просить не буду. Не смогу.

— Я всегда оставался с тобой, — шепчет Сэхун, упиваясь прикосновениями губ к своим пальцам. — Только твой. И неважно, далеко ты или близко. Ты же связал меня верёвкой, помнишь?