Кино. Потоки. «Здесь будут странствовать глаза…»

К 1970-м годам именно в бывших горнодобывающих районах на северо-востоке Англии «дома [были] «перевернуты вверх дном»» [McDowell and Massey[177]. Резкий спад занятости в угледобыче побудил к введению государственных стимулов для переезда работодателей в этот регион. Хотя работу потеряли мужчины, во многих новых отраслях промышленности были заняты в основном женщины. Женщины в этом регионе стали привлекательным источником неквалифицированной рабочей силы, часто для работы на конвейере, отчасти из-за самого отсутствия какой-либо традиции наемного труда или профсоюзной организации. Потенциальные работодатели считали их дешевыми, гибкими и, возможно, прежде всего «послушными» работниками. Таким образом, гендерные отношения, в которых женщины были серьезно лишены прав и возможностей по сравнению с мужчинами, создали образы женственности, которые стали важным фактором в изменении экономической географии Великобритании.

Парадоксальное пространство – это динамичное и действительно иное ощущение пространства, через которое можно расшатать и сместить ключевые предположения, лежащие в основе преобладающих способов мышления и переживания гендера. Прежде всего, парадоксальное пространство открывает возможности, радикально отличающиеся от традиционных и «прозрачных» пространственностей, связанных с патриархальными представлениями о гендере как устойчивом, естественном, взаимоисключающем бинарном различии между «Мужчиной» и «Женщиной». Следовательно, этот подход исследует обыденное, само собой разумеющееся пространственное действие гендерного неравенства с явно подрывной целью: раскрывая гендерную принадлежность доминирующих понятий, географы-феминистки также могут заниматься радикальным переосмыслением, выходящим за пределы географических знаний.

Таким образом, повседневные пространства мощно пропитаны традиционными, нормативными версиями сексуальности, которые воздействуют на всех, кто в них входит, пусть даже мимолетно, «проходя сквозь». Такие пространства, включающие множество рабочих мест и домашних пространств, а также предполагаемые «общественные» пространства улиц, площадей и торговых центров, конструируются как нормативно гетеросексуальные и, следовательно, отрицают и отрицают само существование «других» идентичностей.

Женский взгляд из «странного», конструируемого самим этим взглядом, пространства демонстрирует Татьяна Хофманн, швейцарский филолог крымского происхождения и немецкой выучки. В своей написанной по внутреннему импульсу книге «Севастопология» она, подобно герою гоголевский «Шинели», испытавшему однажды странные ощущения местонахождения то ли на середине строки, то ли на середине улицы, отождествляет свое состояние с пребыванием в работах современного немецкого историка Карла Шлегеля, переизобретающего новые восточно-европейские пространства. Однако, в отличие от нарастающего глобального гносеологического удивления старшего коллеги, кочующего по влюбленностям в ту или иную территорию, для неё это постижение изнутри тесно связано с перипетиями своей собственной идентичности. И «это недослово эпохи, бьётся в жилах, бренди-иденти».

Вот автор (героиня текста?) – как бы проветривает подушки, встряхивает внутренние монологи, логово языков и пейзажей, пытается с нынешней высоты своего жизненного и профессионального опыта попробовать каравая, аналогичного продукции современного производителя дессертов-дессеминаций Хоми Баба (нынешний властитель мировых семиотичесих дум, полный тезка отца индийской атомной бомбы), «только скорее на деле – не примыкая к нему и не опираясь на него, а просто – как homo баба»[178].

Первые десять лет автор взирала на Крым и мир с высот маленького балкона севастопольской двухкомнатной квартиры, который выходил на крышу магазина «Буревестник», сокращённо «Бурик». Такое название, обозначая возвещающую своим низким полетом над водой бурю птицы, напоминало также «буряк», украинское обозначение свёклы, важнейшего ингредиент украинско-русско-белорусского борща.

«Когда в восемь или девять лет ты заносишь историю города в тетрадь в клеточку – десятилетие за десятилетием, войну за войной, одно число жертв за другим, – а на полях рисуешь косички, чтобы лучше сконцентрироваться; когда ты перед следующим уроком проходишь каждое пушечное слово, прогрохотавшее на бумагу из этого массива, словно чётки, когда ты по нескольку раз перечитываешь и учишься воспроизводить это более или менее наизусть, то всю твою жизнь ты будешь жить в плену этого слоя абстрактного страдания, подкормленной гордости и победно-торжественно-скорбного чувства, в центре старого доброго черноморского мира. Ведь добровольно, нет? Ты точно такой же его инвентарь, как и он – твоя кулиса, без таких людей, как ты, он бы рухнул, ты несёшь его с собой и вовне. А что касается героев, тут у тебя дыхание пресекается оттого, как храбро они сражались, эти притягательные мамонты в мавзолее урока истории»[179].