Киномания

В тот вечер мы говорили допоздна, болтали о том о сем в тропической темноте, следуя туда, куда вело нас его любопытство и рассеянное внимание. Ему было любопытно узнать, как я реконструировал большую часть его карьеры, годами по фрагментам собирая здесь и там информацию о нем. Его удивила история об «Иуде в каждом из нас», о чудесном спасении этого фильма, хотя сам фильм он помнил довольно туманно, как неудавшуюся и брошенную посередине вещь. Что касается его поздних фильмов категории «В», то при их упоминании он испытывал некоторую неловкость. Он видел в них тяжкий компромисс, на который шел только чтобы продержаться на плаву. Я рассказал ему, как Зип Липски чуть не сжег их в своем погребальном костре, а он сказал — ему, мол, жаль, что у крошки Зипа это не получилось.

— Для вас было бы гораздо лучше, если бы они сгорели. Я бы исчез в клубах дыма, а вы бы сейчас благополучно исследовали Хичкока в своем университете, — Мы долго говорили о Зипе. — Огромный природный талант. Идеальное видение. — Он с грустью признался: — Я не всегда хорошо с ним обходился. Но ведь я предоставил ему его шанс, правда? — Он загорелся, услышав про Ольгу Телл, был рад узнать, что она вспоминает о нем с любовью. — И хранит пленку, которую я ей дал! Это надо же — столько лет. Она была очень красива.

В начале вечера он собрал для нас трапезу. Сыр, фрукты, ягоды, орехи, воздушный кокосовый пудинг, острый овощной бульон. Насколько я понял, именно так он и питался. Скудная еда. Тем не менее для своих лет он был достаточно подвижен, чтобы обслуживать себя самому и ухаживать за садом; в общем, жилистый, крепкий старик. Мы ели с одной тарелки, деля на двоих одну чашку, вилку, ложку, нож. Всего по одному, включая единственный винный бокал, из которого мы посасывали бренди — он выпил чуть больше меня. У него, казалось, был достаточный запас выпивки. Я мельком увидел еще пару неоткупоренных бутылок в шкафу. И трубка курительная тоже была одна. Она появилась ближе к полуночи вместе с маленькой коробочкой гашиша. Я еще не обзавелся этой привычкой, и он дымил один.

В тот вечер говорил главным образом я, хотя с каждой минутой и терял уверенность в том, что мои слова доходят до него — действовали выпивка и гашиш. Его внимание наплывало и уходило, как облака в небе. Временами у меня возникало тревожное чувство, что я присутствую при начальной стадии слабоумия, являюсь свидетелем растущего умственного вакуума, когда мои слова падают в бездну непонимания. Но вдруг на его лице появлялась улыбка, он внезапно преображался, отпускал проницательное замечание. У меня возникло ощущение, что ему скучно слушать большую часть сказанного мной — он уже перерос все эти проблемы, давно переставшие его волновать. Наконец — я полагаю, далеко за полночь — он засопел и погрузился в глубокий сон. А за окном в тишине разговор подхватила птица, которую я так и не увидел; она верещала и щебетала до самого рассвета.

Меня сон не брал; я подошел к книжному шкафу, в котором были три полки — книги по садоводству, естественной истории, географии. Эти книги, казалось, были зачитаны больше других — корешки потрескались, уголки страниц потрепаны. За ними стояли книги немецких классиков — сказки братьев Гримм, Э. Т. А. Гофман. Старые издания, они успели покрыться пылью. О кино была всего одна книга — «От Калигари до Гитлера» Кракауэра. Но с другой стороны, зачем одному из величайших режиссеров века киноведческие книги? Были тут и несколько гностических евангелий и катарских трактатов. Как и на его немецких книгах, на этих томах образовалась корка из пыли и плесени. Единственные английские книги, которые попались мне на глаза, были антологии Верна и Конрада, «Хрустальный век» Хадсона, «Занони» Булвера-Литтона, несколько детективов Раймонда Чандлера… и, к счастью, сборник С. Дж. Перельмана ^{361}, который я сразу же решил позаимствовать. Единственная юмористическая отдушина на пути отсюда и в вечность ^{362}.

На его подушке обложкой вверх лежала открытая книга. Сочинения Эдгара По с обширным комментарием. Том был утыкан исписанными закладками. Немецкие его каракули я не мог разобрать, но видел, чтопередо мной. Собрание карандашных рисунков: квадратики киноэкранов с изящными, маленькими набросками — сценарий в работе. Мысленное кино. Лучшее, что старик мог себе позволить в своем одиночном заточении, имея карандаш и бумагу. Печально. Печально.

Я улегся на кровать и, поскольку больше мне делать было нечего, начал читать с того места, где остановился он. Последняя строфа стихотворения: