Киномания

– Здесь довольно мило, если привыкнешь к жаре. А жара для моих старых костей – то, что надо. – Он шел рядом со мной шаркающей хромающей походкой, все еще размышляя над моим вопросом. – Нет, я не пленник, не могу так сказать, – Он говорил с рассеянным видом, медленно, словно обращаясь неизвестно к кому. Когда мы добрались до его террасы, он тяжело дышал – ему пора было отдохнуть, но он предложил мне свой единственный, грубо сработанный тростниковый стул. На столе стояла миска с фруктами, рядом с ней – глиняная кружка. Трясущейся рукой налил он из кружки розоватый сок в маленькую оловянную чашку и пододвинул ее мне, – Один стул, одна чашка. Всего по одному. Одинокая жизнь. – Он опустился на дощатый пол, сел, сгорбившись, прислонившись к перильцам, потом снял шляпу; на его лбу блестели капельки пота. – Мои дети… Я больше не могу о них заботиться. Бедняги.

Бог ты мой, подумал я, он и в самом деле свихнулся.

– Дети? – спросил я. Он широко повел рукой в сторону сада. Речь шла о деревьях.

– Мои дети. Скоро они одичают. Сил у меня нет.

– Вы сами посадили все это?

Его глаза сузились – он задумался.

– Когда здесь был кое-кто… – сказал он и внезапно погрузился в печальное молчание.

Если он не был пленником, то следующий мой вопрос напрашивался сам собой:

– Вы – сирота? – Эти слова прозвучали раздраженно. Как обвинение.

Он долго смотрел на меня, потом рассеянно пробормотал:

– Сирота? Да, мы все сироты. Сироты от рождения.

– Я имею в виду Сироток бури. Sturmwaisen. Вы один из них? Вы здесь, чтобы стеречь меня?

– Зачем стеречь? Достаточно и тех, кто никогда не спит, – Он махнул рукой в сторону моря. – Вас должны были предупредить. Разве они этого не сделали?

– О чем предупредить?

Он соединил свои ладони запястьями, изображая движение челюстей.

– Акулы? – спросил я. Прогуливаясь по бережку, я несколько раз видел в море что-то вроде движения плавников, – Мне ничего не сказали. Никто мне ничего не говорил. Меня похитили. Опоили и похитили. – Я слышал, как мой голос срывается от злости, и попытался успокоиться. – Я не знаю, где я. А вы знаете? Вы знаете, где этот остров?

Он протянул худую руку и вытащил из миски на столе коричневато-оранжевый плод.

– Что это? – спросил он, крутя плод в руке.

Я снова подумал – уж не сумасшедший ли передо мной.

– Плод, – ответил я, – Кажется, манго, нет?

Он нравоучительно поднял палец.

– Mangifera ameranta. Редкий вид. Произрастает только на узкой полоске островов в западной части Индийского океана. – Он положил плод назад в миску и уставился в бескрайнее небо. – По ночам вон там, очень низко, виден Южный Крест. Думается, мы неподалеку от Сейшельских островов. Они там… или, наоборот, там. Мои зубы говорят, что до них около пятисот миль.

– Ваши зубы?

Он широко открыл рот, демонстрируя мне остатки съеденных кариесом зубов.

Три раза, когда у меня болели зубы, на гидросамолете прилетал доктор. А с ним сестра. Судя по времени – как-то они появились всего через несколько часов – они где-то неподалеку. Два часа на самолете… пятьсот миль? Как по-вашему, это верно? Но не всегда это получается так быстро. Мой вам совет: не болейте.

– Но как доктор узнал, что он вам нужен?

– Там у дамбы есть радио. Сторожа им пользуются, – Увидев на моем лице проблеск надежды, он меня предупредил: – Рация под замком и постоянно охраняется. Много лет назад я сделал несколько попыток добраться до нее. Безуспешно.

– Но доктор – он что, не захотел вам помочь?

– Это был священник церкви. А сестра – монахиня. Им было приказано ничего не говорить – только спрашивать, где болит. Конечно же, каждый раз когда они появлялись, я умолял их освободить меня. Бесполезно. Но они присылали мне книги и оказывали другие маленькие услуги.

– Так значит, вы все же пленник.

– Я уже перестал видеть это в таком разрезе. Гость по принуждению – скажем так. На полном обеспечении. Жаловаться не на что.

– И давно вы здесь?

Он пожал плечами.

– Трудно сказать, – Он погладил воздух между нами ладонью, – Время здесь такое плоское. Как пустыня. Бесконечный песок. Не за что зацепиться глазу. Невозможно определить расстояние. Здесь нет смены сезонов. Ничего не сосчитаешь. Только день и ночь. Быстро теряешь всякую ориентацию.

Я обратил внимание, что он не попросил меня уточнить для него год, месяц, день. Я решил сделать это по собственному почину.

– Сейчас семьдесят шестой год. Когда я здесь появился, был июль, – Но тут я задумался: когда же это было, может, много месяцев назад, – Возможно, теперь уже семьдесят седьмой.

Он кивнул, тщательно обдумывая услышанное.

– Я думал, уже больше.

– А что последнее вы помните из событий в большом мире?

– Войну. Шла война.

– Какая война?

– А что, с тех пор были еще?

– С каких пор? Кто с кем воевал?

Он горько улыбнулся.

– Все цивилизованные нации. Но еще не ваш народ. Не американцы. Они еще не вступили в эту войну.

– И с кем воевали?

Он изобразил на лице злобный оскал, приложил три пальца наискосок ко лбу, обозначая челку, палец другой руки – к верхней губе, обозначая усы.

– С ним!