Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

«Похождения принца Ахмада», поставленные в театре Елисейских Полей, – одно из самых очаровательных зрелищ, какие себе можно вообразить. Настоящий большой спектакль – «пять действий»! Он сопровождается специально для него написанной музыкой (Целлер). Прекрасно иллюстрирующая все разнообразие действия, она отлично совпадает с движениями. В этом, конечно, заслуга не только композитора, но и дирижера, который никогда не упускает из виду то, что происходит на экране. Взлеты, падения, походка, остановка – все эпизоды динамического разнообразия находят соответственное слуховое изображение: все, что на экране видим, то в музыке слышим.

Что же мы видим на экране? Очень трудно рассказать содержание этой сказки – так она разнообразна. Юный принц на волшебном коне, которого он стащил у злого волшебника, поднимается в небеса и после путешествия в облачных и звездных высотах спускается на остров, где живет прекрасная принцесса. Видения дворцов, лестниц, мостов, перил и минаретов, куполов и балдахинов. В тихом, между гор лежащем озере купается принцесса…

Сквозные ветви над водой колышутся, дикая козочка пробегает… В этой обстановке протекают эпизоды любви. Длинные, сухие фигурки принца и принцессы целомудренно-родовиты, царственно-девственны, напоминают фигуры Гогена, но тоньше – как лани. Не знаю, кто автор этих силуэтов (говорят, женщина, с детства занимавшаяся вырезыванием). Но кто бы ни был, у него поразительное знание мимики телесной. Осторожность, с какою сходят с лестницы, порыв, с которым кидаются, гнев, ласка, ужас, покорность, все это говорит и в руке, и в постановке ног, и в сгибе поясницы; и все без помощи лица, ибо в силуэте лицо лишь черное пятно, и только в белом глазу иногда видно движение черного зрачка…

Это есть, конечно, на экране применение принципа «театра марионеток». Но оно еще большее упрощение, потому что в марионетках остается трехмерность, здесь же человек приведен к образу двухмерности. Эта двухмерность, это отсутствие объема действует сквозь всю последовательность картин, и зрелище, которое сперва невольно нас поражает бедностью, понемногу заставляет не только примириться, но и полюбить этот отказ от третьего измерения. Понемногу вы начинаете ощущать, что именно в этом залог сказочности. Мы до такой степени втягиваемся в это зрелище, что происходит в нас как бы перемещение внутренних восприятий, и прямо жалко становится, когда кончено – когда исчезает этот мир, к которому уже мы так хорошо привыкли…

Это, собственно, не мир, это разные миры. Действие перекидывает вас с дальнего острова на вершины каких-то гор. Злой волшебник разлучает любовников. Начинается история двух скитаний. Тут вплетается борьба волшебника с волшебницей – он разлучитель, она стремится соединить. Борьба принимает невероятно фантастические образы с исчезновениями, с превращениями – из птицы в зверя, из дракона в рыбу… Во всем этом развертывается большое знание форм движения, постепенности переходов. Изумляться приходится той подробности переходов, какую дают нам вырезанные картины. И когда подумаешь о том, что малейшее перемещение в фильме требует уже новой картины, с повторением всего, кроме сдвинувшейся подробности, то сумма исполненной работы представляется невероятной: это уже вторая сказка, сказка в реальности. Сколько тысяч вырезанных картин? Сколько тысяч метров вырезанных картин? Сколько миллионов ножничных надрезов, чтобы сделать силуэты этих листьев, решеток, кружев, перьев?..

Все кончается, конечно, так, как всегда кончается в сказках: [герои] обрели друг друга, из страдальцев превратились в торжествующих. Возвращаются в его царство, издалека выплывают дворцы, купола и галереи. Царь, подданные, войска и народ встречают. Мир и любовь, и, вероятно, в будущем – «много детей»…

Из отдельных картин отметим облака, дающие впечатления простора, высоты, свободы… Отметим игрушечную бурю морскую, составленную как бы из линий, изображающих гребни волн; в игре этих гребней гибнет челнок с мачтой, с парусами; в брызжущей пене принц выкидывается на скалу… Еще отметим толпы китайских мандаринов, коленопреклоненных перед императором и являющих живописную картину подобострастия, дисциплины и – симметрии…

Очаровательно дремлющее озеро с озирающейся ланью… Всех не перечислить, но много раз зала разражалась рукоплесканиями. Зрители завоеваны. Завоеваны главным образом тем, что эта фильма как будто поставила себе задачей изображать только то, что живой человек не может выполнить или изобразить так, как никакой театр не может представить. Задание это, совсем помимо содержания, одним лишь способом изображения уже обеспечивает сказочность.