Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Каждый крупный шансонье составляет себе вымышленный тип, под маской которого он выступает перед публикой. Если шансонье лишен дарования, он копирует других; если он наделен лишь формальными способностями, он измышляет просто внешне забавные трюки, уподобляясь ординарному клоуну. Но шансонье настоящий подолгу ищет, постепенно совершенствует тот тип, который лучше соответствует его артистической натуре и в котором безупречно разработана каждая деталь.

Гоголь, говоря о Хлестакове, писал, что во всяком человеке есть Хлестаков[383]; в нем соединились черты, находящиеся во многих характерах.

Так же поступает и шансонье. Он подмечает различные подробности, занятные особенности в различных людях и сливает их в один небывалый, но убедительный образ. И с этим образом уже не расстается, что бы ни пел, какую бы роль ни играл.

Вот недавно скончавшийся Форппоже, немного робкий и вдруг распаляющийся, довольный собой и смеющийся сквозь слова, которые говорит, в широком смокинге, манжетах без запонок, плохо завязанном галстуке и неровных брюках; вот вечно юный Майоль, жеманный, в франтовском костюме, на фоне декораций с ландышами, ни на минуту не прерывающий вкрадчивых движений телом, руками, все время приплясывая и поясняя текст песни.

Вот, наконец, элегантный Шевалье, с широкой улыбкой и плутовскими глазами, широко расхаживающий по сцене и по окончании куплета вдруг начинающий какой-нибудь экстравагантный танец с гротесками или уморительно копирующий всех своих собратьев.

Не так же ли создавали свои маски актеры итальянской комедии дель арте? Не так же ли Шарло в основу своего всему миру известного облика положил черты, подмеченные им в небогатых лондонских жителях, посетителях того театра пантомим, где популярный актер проходил всю артистическую подготовку? Найти и создать такой тип труднее, чем выдумать псевдоним, ибо он становится подлинно второю натурой, даже больше: Шарло полностью вытесняет Чарли Чаплина, и в каких бы ролях он ни выступал, всюду зрители узнают Шарло, и он может переменить свой традиционный костюм – внутренний образ остается неизменным.

Шарло – помятый котелок, широченные брюки, согнутая палка, крошечные усы. В подробных деталях узнается преемник знаменитого Литтл Тича. Он сам рассказал источники и приемы своего комизма, который веселит многотысячные толпы всего мира: оставить в дураках городового, извлечь все эффекты из падения предмета и т. д., – но главное, что позволяет ему из всех трудных положений выкручиваться, выпутываться из самых невероятных обстоятельств, это применение законов механики, которые для успеха должен знать один он, а всем остальным они должны быть неведомы. Вот он раскачивается на лестнице, так что у зрителей дух захватывает, – Шарло ничего, смеется и не падает. А если и упадет, то непременно так, что сам окажется наверху, а предмет, который заденет или на который свалится лестница, отскочит, полетит, пробьет окно и кого-нибудь другого обязательно ударит по спине. Кто-нибудь сильный гонится за Шарло: незаметно между [ними] окажется стол, или труба, или лестница, и без всякой силы, путем простого нажима, Шарло заставит другой конец ударить и смять силача. И так всегда спасается Шарло, Иванушка-Дурачок, на помощь которому приходит не здравый смысл, счастье или Конек-Горбунок, но современная общеобязательная механика.

Маленький, хилый, слабый, несчастный, на него сыпятся несчастья и злоключения, которые вынести и атлету было бы впору, и все же всюду изворачивается Шарло, трагические положения обращая в комические, и толпа тем радостнее приветствует щуплого героя, чем неожиданнее его победа. Вот тащит Шарло рояль по лестнице; он так мал и слаб, а рояль так громаден, так тяжел! И рояль катится вниз, давит Шарло, но прошла минута, и каким-то чудом он умудряется задержать рояль. Контраст этих двух фигур действует неотразимо; но сквозь хохот невольно пробивается грусть и печаль. Не таков ли всегда результат комического?

В Брюссельском музее есть коллекция знаменитых скульптур Менье. Рядом с гигантскими фигурами мускулистых рабочих, символизирующих мощь и силу труда, мощь всего класса, поддерживающего общество, жмутся другие, щуплые, чахоточные фигуры, показывающие изможденное, жалкое тело, сгибающееся под бременем непосильной работы и слишком смелых и широких заданий. Рабочий-символ и рабочий в жуткой реальности представлены в разительном контрасте.

Такова роль Шарло. Потому и рукоплещут ему миллионы замученных и загубленных людей, видя в нем своего представителя. На Мориса Шевалье столько ведь не падает, а те, кто встречаются, он их обходит и отводит с грацией и иронией. На одного Макара-Шарло все шишки валятся, но он, не без злобы, умудряется спастись и восторжествовать над ними.