Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Еще назовем трогательную парочку: «грек», изобретатель летательного снаряда, и его невеста, милая крестьяночка. Она очаровательное явление – красивая, мягкая, выразительная в лице и обворожительная в преданности жениху. Но он совсем исключительное явление. В лице что-то индусское, та же смуглость, тот же блеск наивных глаз и в общем облике что-то аскетическое и честно-неподкупное. Его лицо по разнообразию сменяющихся выражений и по быстроте мимической реакции – один из самых необычайных инструментов. И потом, поражает в нем искренность: всякая другая мимика покажется деланной, составленной, по хлопку режиссера скорченной, тогда как у него все изнутри – внешнее и внутреннее совершенно слилось в нечто такое единое, что уже не разберешь начало приказывающее от начала исполняющего[423].

Таковы беглые впечатления о того, что я видел в маленькой комнате «на Клишах»[424] и что идет сейчас на экране большого театра «Елисейских Полей»[425]. Под прикосновением этой волны русского духа, русской художественной мощи припоминаю следующее. Когда в Кремле, в помещении бывшего дворца в[еликого] кн[язя] Сергея Александровича я преподавал читку в клубе красноармейцев, один из них как-то в разговоре, уж не помню по какому случаю, склонив голову набок, с доброй улыбкой сказал мне: «Ведь мне совсем все равно, что я – русский ли, француз или итальянец»… Мягко, безразлично звучали заученные слова. Я стоял и думал: «И какой же ты, пока говоришь это, русский, до глубины природы русский, всем русский, и обликом, и голосом, и всей повадкой… Какой ты русский в то самое мгновение, когда от России отрекаешься!»

И хлынула Россия на экран в этой постановке «Госкино». Да, Россия, и кто бы ни был режиссер, кто бы ни были деятели, вызвавшие к жизни эту картину, не могу не отдаться чувству благодарности тем, кто дали мне возможность еще раз – издали – поклониться русской земле и русскому человеку.

* * *

В изложении моих впечатлений я коснулся исключительно исполнения. Я не говорю о задании, не останавливался ни на недочетах, ни на искажениях, ни на том, что можно назвать «советской указкой». Меня интересовал исключительно состав исполнителей и исполнители как художественный материал: меня интересовал «ХУДИСПОЛ» – не «ИСПОЛКОМ»[426].

Печатается по: Последние новости (Париж). 1927. 28 марта.

Сергей Волконский МОСКВИН НА ЭКРАНЕ

После Леонидова (Иоанн Грозный) вот приехал из Москвы на экране Москвин. Он изображает старика – станционного смотрителя в пушкинской повести[427]. И, надо сказать, изображает прекрасно.

Начиная с карамзинской «Бедной Лизы», литературное воображение увлеклось изображением горькой судьбы простой девушки, обманутой барчуком, офицером или купчиком. Но повесть Пушкина озаглавлена именем отца, и отец главное лицо, и это главное лицо Москвин. Он в этой роли достигает поразительных контрастов: от добродушной простоватости до крайнего предела трагического безумия. Прямо скажу, что на сцене ни в одной роли он не давал такой шкалы переходов от трогательного к страшному. Ни одна роль не давала ему случая к такой мимической разработке, и видевшие его только на сцене не могут составить себе понятия, на что он способен.

Как полюсы его мимического осуществления упомяну, во-первых, сцену, когда он доктора угощает табачком: это одна из лучших картин живого комизма, которые мне пришлось видеть. Надо, впрочем, сказать, что и играющий доктора Александров бесподобен. А как противоположность этой упомяну сцену, когда он дома один и ищет отсутствующую дочь за пологом ее постели. Это большой артист, больший еще, чем мы привыкли думать. Вот странно – экран дал ему большие возможности выявления, нежели сцена, – как раз обратное Леонидову. Разработанность игры можно сравнить с поверхностью мозга: известно, что чем больше мозговой работы, тем более мозг изрыт. Игра Москвина – мельчайшими черточками изрытый мозг, Иоанн Грозный Леонидова гладкий, как поверхность яйца…

Дуню изображает очень красивая и привлекательная Малиновская. Но она хороша только в первой части, пока в скромном платьице дочери смотрителя. Во второй части она потеряла свою искренность; ее разодели в «ампир», прицепили какой-то бархатный шлейф, сделали ей крученые букли тридцатых годов, и вся она уже не та. Ее партнер, Тамарин, совсем хорош, внешностью похож на известный портрет партизана Давыдова.

В этом фильме много русской зимы: красиво использованы снег, ели под снегом, зимний путь, возок, тройка… но когда же это видано, что офицерский денщик в пути, сидя с кучером на облучке, одет в лакейскую ливрею с галунами, в треуголке?.. Всегда ужасно, когда режиссер не знающий хочет показать свое знание…

В общем, фильм скучный и интересный лишь как случай увидать действительно выдающуюся мимическую игру Москвина; этот случай на днях представится, хотя еще не знаю, в котором из кинематографов.