Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Демократической Европе приходится выжидать, пока сформируется и оформится демократическая линия в движении России к будущему. Эту линию она и поддержит активно своими симпатиями и сотрудничеством. Сейчас же ее положение трудное: в «Генеральной линии» – несбыточные обещания, а у военных генералов – несимпатичные мечты и весьма рискованные планы. Поневоле взоры обращаются к самому́ русскому народу, которому надлежит совершить генеральную работу по восстановлению новой демократической России, России, созвучной Европе.

Печатается по: Последние новости (Париж). 1930. 16 июня. Подп.: Е. П.

Сергей Волконский «ЖИВОЙ ТРУП»

Не пора ли его похоронить окончательно, навсегда, чтобы – как в «Полководце» – не мог «встать из земли»? Право, он слишком часто возвращается – охотно в этом случае присоединяюсь к мнению старушки Карениной. Толстой Толстым, но, право же, ни пьеса, ни выведенные люди не интересны. На сколько ладов, помню, во времена первого исполнения в Москве повторялись и критикой, и в разговоре: «Пьесы нет». И тем не менее актеры ролью Феди увлекаются, а кинематографы не устают ставить.

На днях показано нам новое воплощение – под режиссерством Пудовкина[447], причем он сам исполняет главную роль. Имя Пудовкина после «Бури над Азией» стало авторитетом, и по справедливости: знание природы, умение владеть толпой и замечательное чутье в подборе типов ставят его в первый ряд среди режиссерской братии. Но в этом фильме массовых движений нет, природы показаны кусочки, и они даже не вплетены в действие. Остаются, таким образом, одни типы. Они действительно восхитительны. Где только мог режиссер в Советской России набрать таких портретов прошлых людей? Таких половых, таких харчевников, трактирщиков, таких городовых? Это прямо портретная галерея. Но есть ли портретная галерея фильмовое задание? Это первое. А во-вторых, тот «вторичный» интерес, который для нас, русских, связан с этой портретной галереей, для иностранцев не существует. За каждым таким портретом мы видим целую жизнь, и свою, и общую, но иностранец в этом мигающем прохождении что увидит? Трогательный сахар вприкуску ему ровно ничего не скажет и, конечно, ничего не «напомнит». Таким образом, символическая сторона выведенного быта для той публики, которую я наблюдал на «показе», остается нема. Сами по себе картины отлично подобраны и составлены, но они проходят столь быстро, что не дают совершенно никакого общего бытового впечатления, – так и остаются кусочками.

Та же раздробленность и в прочих типах, да и в самом изображении событий. Очень много [места] уделено представителям судебного ведомства. Опять портреты, но не жизнь. Жизненность лишь чуть-чуть просачивается в форме символических подробностей, рисующих некоторые «контрасты». Так, например, в то самое время, когда Федя выслушал приговор и обдумывает свое самоубийство, судьи закусывают – один разбивает яйцо всмятку, другой ест макароны, третий отсчитывает капли. Стремление к подчеркиванию контраста пронизывает весь подбор в расположении соседственных картин. Статуя Фемиды с повязкой на глазах появляется во все минуты, когда провозглашается закон. «Summa lex – summa injuris»[448] провозглашено на все лады или, вернее сказать, по всякому поводу. Но то самое дело, то событие, которым все это вызвано, нас не интересует и уже совершенно не трогает: так называемая социальная сторона отсутствует. Никого нам не жалко, ни за кого мы не радуемся, никто не вызывает ни нашего сочувствия, ни нашего негодования.

С внешней стороны фильм уснащен многими элементами, долженствующими украсить, перенести в «атмосферу». Но и эта сторона не совсем удачна, лишена истинной содержательности. Так, перед действием на экране объявляется: «Москва – город тысячи церквей». Довольно странно читать такую надпись в наши дни, когда церкви и монастыри взрываются динамитом. Несколько раз в течение картины показываются колокольни, купола, и колокола качаются и звонят вовсю. Может быть, это для того, чтобы показать, что неправда, будто колокола отсылаются на заводы для сплава?

Конечно, использован в изобилии цыганский элемент. Много, слишком много, довольно. Мы видели и перевидели, слышали и переслышали и гитары, и гармошки, и плясы, и трясения плечами и бусами. Кстати, режиссер изменил автора в том смысле, что в трактире «узнает» Федю цыганка Маша. Происходящая по этому случаю потасовка очень хорошо поставлена. Но и тут скажу: слишком много «первого плана» – все время крупно, неслиянно. Вот странно – казалось бы, противоречие, – а в кинематографе крупный план «мельчит», он разбивает, разрывает на части. По крайней мере, в этом фильме ощутил такое впечатление от злоупотребления крупным планом.

К числу малопонятных «украшений» относится и то, что «перед поднятием занавеса» за стеной хор поет «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».