Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

После октября 1917 года Левинсон как бы по инерции продолжал сотрудничать в новой художественной периодике, выступая с театральными рецензиями в журналах «Жизнь искусства», «Творчество» и пресловутом «Красном милиционере»[515]. С осени 1918 года, когда газетно-журнальная жизнь в бывшей столице практически прекратилась, Левинсон вошел в редколлегию издательства «Всемирная литература», возглавив в нем бюро художественных переводов; сам переводил из Ф. Жамма, Бальзака и других французских беллетристов, а также редактировал чужие рукописи[516]. Жизнь интеллигентов в годы военного коммунизма и их «советские службы» неоднократно описаны современниками, и Левинсон не был в этом смысле исключением[517]. Однако стоит отметить в биографии Левинсона этих лет важнейший побудительный мотив к его эмиграции: «В последние месяцы своего пребывания в СССР он часто встречался с Таганцевым и Гумилевым. Не подлежит сомнению, что, останься он еще на несколько месяцев в Петербурге, он был бы арестован вместе с ними»[518].

Зимой 1921 года Левинсону вместе с семьей удается бежать из Советской России за границу. Сначала он попадает в Ковно (Литва), а оттуда перебирается в Берлин, где сразу же оказывается в гуще культурной и издательской жизни[519]. Там с первых же дней, по свидетельству современника, «как чуткий сейсмограф отмечает А. Я. Левинсон каждое колебание в духовной атмосфере Запада, каждое появление новой звезды на его духовном небосклоне. И сколько интересных писателей, художников обязаны А. Я. Левинсону тем, что узнал про них русский читатель – и не перечесть…»[520].

Ранней осенью 1921 года Левинсон переезжает в Париж, ставший главной ареной его творческой деятельности в последующие годы. Его, как и прежде, занимает литературная критика на страницах «Последних новостей» и «Дней», а также журнала «Современные записки», где ему удалось первым сказать многое из того, что впоследствии было признано общей ценностью, – например, обосновать необходимость существования эмигрантской литературы как самостоятельной ветви русской словесности[521]. Левинсон и в самом деле много писал в те годы о литературе – о Н. Гумилеве, об А. Ахматовой, о Е. Замятине, модном тогда Б. Пильняке, о «Серапионовых братьях», о мало знакомых еще русским читателям Ф. Жамме и М. Барресе. Он писал и о художниках – Л. Баксте, О. Цадкине и А. Майоле, размышлял о путях сценической драмы («Воспоминания об еврейском театре») и, разумеется, никогда не оставлял вниманием балет, все годы отстаивая традиции его русского классического извода[522].

Широта культурного кругозора Левинсона-критика в первые годы эмиграции не отвлекала его от весьма актуальных в то время поисков общей стратегии выживания и развития русского искусства за границей. Свои выводы на этот счет он предлагал читателям: «Какое же искусство мы назовем русским? То ли, что создано мастерами, русскими по крови? Едва ли. <…> Историю и характеристику русской школы <…> не построить ни на племенных, ни на территориальных признаках. Рационализировать ее пока невозможно. Но мы видим отчетливо, что ее бытие есть нечто реальное, а не мистически лишь сущее. <…> Что же делать нам, выведенным на Запад скорбными путями изгнания? Вновь обозреть и проверить наше преемственное достояние, сопоставить его с шедеврами европейского искусства, ознакомить с ним иностранцев»[523].

Именно в этой формуле кроется уникальный для Зарубежной России феномен творческой приспособляемости самого Левинсона, избравшего судьбу посредника и коммуникатора между русской и западной культурными традициями[524]. Успеху в этом непростом предприятии способствовало уникальное сочетание его личных качеств и дарований. Блестящее знание важнейших европейских языков давало свободу самовыражения, а дар эссеиста и авторитет эксперта во всех без исключения областях искусства открыли перед Левинсоном двери редакций ведущих газет и журналов Парижа (газеты «Коммедия», «Тан», «Ле нувель литтерер», «Же сюи парту», журналы «Кандид», «Арт мантли» и др.) и многократно расширили круг его аудитории. Его «статьи <…> удивили многих читателей, знающих, что автор их не француз, удивили чутьем слова, точной, безукоризненно построенной фразой, какие указывал он французским переводчикам в своих переводных трудах, не нашедшим словосочетаний, оборотов, фразопостроений, какие нашел в своем огромном лексиконе этот чужеземный критик»[525].

Еще одна грань творческой личности Левинсона, принесшая ему необычайный успех в Париже, – талант лектора. Много лет, начиная с лета 1922 года, он вел публичные лекции о живописи в Лувре, о русском балете, театре и литературе – в Сорбонне, которые пользовались широкой популярностью у французской околохудожественной публики[526].