Киносценарии: Нечаянные радости. Светлый ветер. Потусторонние путешествия

— Нет, — сказал Деккер. — Место о богоискательстве прочтите, там, где он меня отчитывает. Мне это даже приятно послушать сейчас, когда я держу за руку свою, обретшую живую плоть, идею. Может ли он или кто-либо иной похвастаться этим? Ты, Филипп, тоже слушай, тебе это тоже должно быть интересно.

— «Я не хотел бы строго судить тебя за твои философские выкладки, которыми ты затуманиваешь свои научные идеи, — прочел Клаф. — Люди, трудами которых создавались элементы механического миросозерцания, естествоиспытатели, бывают весьма часто совершенно беззаботны и даже безответственны в философии... Но примечательно то, что твое богоискательство, как и иные религиозные искания вообще, а нашего времени в особенности, вращаются вокруг личного бессмертия. Еще Гегель заметил, что в античном мире вопрос о загробной жизни приобрел чрезвычайное значение тогда, когда с упадком древнего города-государства разрушились все общественные связи и человек оказался нравственно изолированным. Нечто подобное мы видим и теперь. Дошедший до крайности буржуазный индивидуализм приводит к тому, что человек упирается в вопрос о своем личном бессмертии, как в главный вопрос бытия... Твое же богоискательство говорит не только о нравственном тупике в нынешних общественных отношениях, но и о глубоком внутреннем конфликте религии... конфликте, из которого нет выхода...»

— Хватит, хватит, — замахал руками Деккер. — Это уже полезла социология. Ты понимаешь, о чем тут, Филипп?

— Не совсем.

— Ну хорошо, я объясню, — улыбнулся Деккер. — Есть ли для тебя что-то более ценное, чем твоя собственная жизнь?

— Нет, — сказал Филипп. — Ничего более ценного нет.

— Ну вот видите, Клаф, он всё понял.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Филипп.

— Посиди немного, — попросил профессор, не отпуская его руки.

— Я навещу вас завтра, — сказал Филипп, чуть ли не силой освободил свою руку и вышел.

— Я люблю его, как убежденный эгоист может любить только самого себя.

— Напрасно, — сказал Клаф. — Надо понимать и принимать жертвенную роль подопытного субъекта в науке...

— Боже, какой вы циник, — сказал Деккер недовольно, — а если подопытным объектом науки станет человечество?..

— Тогда наступит то, о чем мы с вами недавно говорили... Конец века... Но я все-таки оптимист и надеюсь, что для этого у науки не хватит ни ума, ни таланта...

В своей келье о. Григориус собирался в путь. Он облачился в поношенную рясу, положил в котомку пару белья, несколько лепешек, Библию, взял в руки посох и вышел... Вскоре он шел уже во тьме, ощупывая землю посохом, и монастырь, освещенный выкатившейся из-за тучи луной, остался позади, за спиной бывшего о. Григориуса, ныне нищенствующего монаха.

А Филипп летел высоко в небе. Земля напоминала о себе лишь изредка мелькавшим далеко внизу огоньком.

Филипп был весь без остатка погружен в бесконечную тишину, парящую над спящей землей. Он летел бесшумно, как ночная птица, и единственное чувство, которое владело им сейчас, было ощущение восторга и счастья, которое утвердило право владения собственной исключительностью.

Часть вторая

Утро уже было в разгаре и солнце поднялось высоко, но еще клубился туман над полувысохшей речушкой, и земля в тени была прохладной. По небольшому дворику разгуливали индюшки, на веревках сушилось белье. За столом, накрытым под деревом для завтрака, сидели женщина лет сорока и молодая, очень красивая девушка.

— Самуэль! — крикнула женщина, поморщившись. — Долго ты? Всё уже остыло.

Из дома торопливо вышел глава семьи — кругленький человечек в сюртуке.

— Я просматривал газеты, — сказал он, — прости, пожалуйста... — и он наклонился с намерением поцеловать жену.

— Прошу тебя, — сказала она отодвигаясь, — не кури ты эти страшные сигары.

— Да-да — у меня самого от них першит в глотке, — сказал он, усаживаясь и придвигая к себе тарелку с овсянкой.

— Ешь, — сказала жена. — Ешь, уже всё остыло.

На некоторое время за столом воцарилась тишина. Жена и дочь принялись за сладкий пирог. Хозяин задумчиво пил кофе, закусывая его бутербродом, и глядел на дорогу, тянувшуюся вдоль реки. Вдали, на холме виднелся окруженный зеленью монастырь.

На дороге показалась какая-то фигура в монашеской одежде. Самуэль держал в руках недопитую чашку кофе, с интересом следил за тем, как она приближалась.

Это был Филипп.

— Это, наверное, по поводу монастырской почты, — сказала хозяйка мужу. — Вы из монастыря? — окликнула она монаха.

Филипп неопределенно покачал головой.

— Входите, пожалуйста, — предложила хозяйка. — Позавтракайте с нами.

Филипп молча подошел и с поклоном присел к столу.

— Пётр, — окликнула она слугу. — Принеси прибор для гостя. Мне кажется, — обернулась она опять к Филиппу, — что странствующие монахи иначе, чем другие, любят Бога, — хозяйка передала ему чашку кофе. — Они относятся к нему, как влюбленные, и это в наше время, когда все чувства обесценены. Сейчас не умеют по-настоящему любить даже женщину...

Пока она говорила, Филипп несколько раз встречался глазами с ее дочерью. Она была так красива, что он, поняв это, старался не глядеть на нее.