Кинжал для левой руки

— А сегодня? Нельзя ли сегодня?! Скажите мне, куда подойти, и я подскочу в любое место.

— Сегодня у меня очень сложный день… Но если вам так не терпится, приезжайте на Вторую Бастионную, угловой дом…

Оксана Петровна вышла ему навстречу из небольшого частного домика в синем перепачканном известкой халате. Она несла ведра со строительным мусором.

— С полными, с полными! — улыбнулась она Шулейко. — Это к удаче. Подождите минутку.

На улице трезвонил колокол мусоровозной машины, призывая местных жителей поспешать с «черными» ведрами. Помойных баков в севастопольских дворах не держали по причине жаркого климата.

Алексей Сергеевич взял у хозяйки дома ведра и сам отнес их к машине. Водитель — рыжий горец в черной футболке — меланхолично звонил в колокол, подвешенный к кузову-контейнеру.

Шулейко знал за своими глазами одну особенность: что бы они ни разглядывали, но если предмет внимания носил какую-то надпись, этикетку, взгляд сразу же схватывал все буквенное и цифровое: будь то подпись к картине, шапка газеты в руках соседа или ценник в витрине. Эта привычка, совершенно необходимая ему как ученому-изыскателю, ставила его порой в неловкое положение, особенно в гостях, когда, повинуясь неистребимому буквочейству, он поднимал с накрытого стола чашку, блюдечко, вилку и начинал изучать фабричное клеймо, даже не догадываясь, что хозяева конфузятся, ибо донышко чашки украшали чаще всего отнюдь не севрские мечи, и столовое «серебро» не было помечено пробами благородных металлов. Однажды в троллейбусе он невольно вогнал в краску девушку в просвечивающей блузке, пытаясь прочесть «лейбл», пристроченный на груди.

Вот и здесь, у машины, едва лишь Шулейко пробежал глазами по литерам «IERIHON», белевшим на футболке шофера, как взгляд его приковала полустертая славянская вязь, обегавшая край колокола: «ИРЕНА. 1910 г.»

— Откуда у вас этот колокол? — поинтересовался Шулейко у шофера.

— А черт его знает! — сплюнул рыжий. — Я его вместе с машиной принял. Сменщик подвесил. Щас на пенсию ушел, все забрать грозится. А штука хорошая — во звонит! — И он ударил языком в колокол. — Аж на Малашке слышно.

Шулейко удивился лишь сходству латинских букв на футболке и русских на бронзе: «IERIHON» — «ИРЕНА» — не более того. Он высыпал в бункер куски штукатурки и отнес пустые ведра во дворик.

— Извините, но пригласить к себе не могу — ремонт, — пояснила Оксана Петровна. Она протянула серую картонную папку с типографской надписью «Уголовное дело —…Начато… Окончено…».

— Не обращайте внимания, — усмехнулась она, видя, что этикетка произвела впечатление на Шулейко. — Что было под рукой, в то и положила.

В троллейбусе Шулейко пристроился на боковом сиденье и стал читать. Его толкали, его просили «пробить» талончик. Он ничего не замечал и ничего не слышал. В пальцах его подрагивали листки, сероватые от графитовой напыли…

«26 февраля 1918 года. Атлантический океан.

…Утешаю себя тем, что в моем положении много надежды. Из всех потерпевших несчастье на море я, наверное, в лучшем положении. Корабль мой крепок и надежен, стальные отсеки не дают течи. В шторм я задраиваю верхний рубочный люк. Правда, несчастную субмарину швыряет, как пустую бутылку в пьяном кабаке. Но я принайтовливаю себя к койке и пережидаю свирепую качку, предаваясь воспоминаниям о былой жизни…

Провизии мне хватит на год и более — трюм забит консервами. Воды в питьевой цистерне тоже много. К тому же ящик с бутылками кьянти, прихваченный из Генуи, не опорожнен и наполовину. На завтрак разогреваю на свече банку тушеной говядины или открываю шпроты. Потом завариваю чай (запасы кофе кончились месяц назад) и пью его вприкуску с галетами или сухарями. Потом поднимаюсь на мостик и обозреваю горизонт в бинокль. Наготове фальшфейер.

Три дня назад ввечеру я заметил дымок угольного парохода. Он шел на вест в трех милях у меня по корме. Я привязал к головке перископа пиросвечу, зажег ее и поднял ствол зрительной трубы на максимальную высоту. Меня заметили, и я едва не пустился в пляс на крыше боевой рубки, когда увидел, что мачты судна створятся. Оно шло ко мне. Я предполагал нейтрала — скорее всего испанца — и, наверное, не ошибся.

Купец шел на всех парах — я уже различал его торговый флаг, как вдруг пароход резко отвернул и тем же полным ходом двинулся прочь, показав мне белый бурун за кормой. Должно быть, капитан открыл силуэт подводной лодки и, опасаясь моего несчастного корабля, как гремучей змеи, бросился наутек. Германские субмарины навели страх даже здесь, в Центральной Атлантике…»

Шулейко перелистал ксерокопию, пытаясь поскорее найти ответ на мучивший его вопрос — что случилось с экипажем «Святого Петра»? Почему командир остался на подводной лодке один посреди океана?

Листки были сложены в том порядке, в каком удавалось разъединять слипшиеся страницы дневника. И то, что он искал в начале, обнаружилось на самом дне папки.

«17 ноября 1917 года. Гибралтарский пролив.