Кинжал Клеопатры

И все же она не чувствовала себя победительницей. Она чувствовала себя маленькой, грязной и, к своему отвращению, пристыженной. Ее использовали и выбросили. Умом она понимала, что в случившемся нет ее вины, но не могла избавиться от чувства крайнего унижения. Она чувствовала себя использованной. Элизабет направилась по коридору, но внезапно ее ноги подкосились, они стали словно ватными, будто не были способны удержать ее вес. Ухватившись за ближайшую дверную ручку, чтобы не упасть, она заметила, что ее руки дрожат. Ее охватил не страх, а ярость и отвращение. Глубоко вздохнув, она шаткой походкой направилась по коридору к женскому туалету. Инстинкт подсказывал ей, что ей нужно умыться после того, что с ней произошло, прежде чем двигаться дальше.

Туалет был пуст. Поблагодарив за эту крупицу удачи, она прошла в заднюю кабинку, слыша эхо своих жестких кожаных каблуков, ступающих по керамической плитке. Ее разум был затуманен, рассуждения нарушены, но чувства были чрезвычайно обострены. Она была загипнотизирована бледно-желтым солнечным светом, проникающим сквозь стеклянные блоки в высоком окне. Каждый звук был усилен, от скрипа петель на деревянной двери кабинки до щелчка металлической задвижки, когда она запирала ее. Когда она закрыла тяжелую дверь кабинки, это прозвучало как выстрел.

После того как она закрылась, ее сильно вырвало. Закончив, она подошла к раковине и яростно прополоскала рот. Если она ожидала, что почувствует себя лучше, то была разочарована. В голове у нее прояснилось, но руки все еще дрожали. Она чувствовала себя опустошенной, как будто кто-то соскреб все внутри ее, оставив только пустую скорлупу, как у мертвых мечехвостов, которых они с Лорой обычно находили на пляжах Лонг-Айленда.

Она не знала девушку, смотрящую на нее в зеркале. Ее лицо выглядело старше, более уставшим и печальнее, чем то, которое она видела сегодня утром. Она задавалась вопросом, не сходит ли она с ума. Она представила себя одной из оборванных, выживших из ума женщин, бродящих по Бауэри, разговаривающих сами с собой и тащащих свои немногочисленные пожитки в рваном мешке, перевязанном обрывком потертой веревки.

Элизабет облокотилась на раковину, вцепившись в бортики так сильно, что побелели костяшки пальцев.

– Ты не победишь, – пробормотала она сквозь стиснутые зубы. – Я тебе не позволю.

Глядя на свое отражение, она осознала параллель между собой и девушкой, безжизненно лежащей в морге Белвью. Теперь она поняла это не как репортер, а как женщина и почувствовала тяжесть их общей участи. Их обеих заставили замолчать – насильно, порочно и от рук (как она предполагала) мужчины – просто потому, что они были женщинами. Слабее во всех отношениях: физически, социально, финансово. Во всех отношениях, которые имели значение в нынешнем обществе.

Жертва из Белвью замолчала навсегда, но Элизабет все еще обладала голосом. И если она не могла использовать его, чтобы говорить за себя, она использует его от имени молодой женщины с белокурыми волосами, которая лежала холодная и неподвижная в темноте городского морга.

Она сделала глубокий вдох и медленно выдохнула, как учил ее отец, когда она была маленькой и склонной ко вспышкам гнева. Ее мир изменился навсегда, и она уже никогда не будет прежней. Каким-то образом она найдет способ обратить это мрачное знание себе на пользу. Потеря может искалечить человека на всю жизнь, но ее также можно использовать для создания прочной брони.

Она могла быть богатой, избалованной и принадлежать высшему обществу, но не могла игнорировать нерушимую связь между собой и девушкой, покоящейся на металлическом столе. Они не были репортерами и объектом насилия – они были сестрами. Она поклялась, что ради них обеих будет двигаться вперед, что бы там ее ни ждало. Поправив платье и пригладив волосы, вышла из уборной, дверь с глухим лязгом захлопнулась за ней.

Глава 20

Он стоял на Форсайт-стрит, глядя на убогий многоквартирный дом, где провел почти все свое детство. Здание, как и прежде, было с грязными и пыльными окнами, отчего он задумался о беднягах, живущих сейчас в этих неприветливых стенах. Сгрудились ли дети вокруг дровяной печи на кухне – единственного источника тепла зимой? Разгуливали ли они по улицам, как и когда-то он. Или работали рабами на фабрике, скотобойне или в потогонном цехе? Были ли они отвергнуты и нелюбимы, как и мальчик, у которого не было отца, а он был лишь жалким подобием матери?

Он вздохнул и пнул ногой камень, отправив его в сточную канаву, рядом с которой усталая женщина развешивала белье на веревке, которая тянулась из окна второго этажа. Одетая в бело-голубой клетчатый передник поверх поношенного хлопкового платья, она вытерла рукавом влажный лоб. Маленький мальчик, плача, цеплялся за ее юбки. Женщина наклонилась, чтобы что-то сказать ему, возможно, утешить, вытирая слезы с его пухлых щек. Он перестал плакать и, несколько раз икнув, засунул в рот грязный большой палец, другой рукой все еще цепляясь за юбку матери.