Киппенберг

Не выканючил я у него эти четыре ставки, а откупил. И было это два года назад. Просто удивительно, что Ланквиц до сих пор вспоминает об этой сделке между двумя барышниками. Об этом ему вспоминать не следовало, нет, о чем о чем, только не об этом. Четыре штатные единицы в ту пору едва ли смягчили моральный гнет, под которым я находился, когда запихивал разработку Харры себе в сейф. Из всех неблаговидных сделок между мной и Ланквицем эта, пожалуй, была самая неблаговидная. Она и по сей день представляла меня в невыгодном свете, например в глазах фрау Дитрих, которая, конечно, не могла знать все тайные мотивы, но многое подозревала. Так что и мне лучше было не задумываться о том, как оно все тогда было: некое учреждение запросило у Ланквица отзыв на тему, можно ли синтезировать некое лекарственное вещество. Теперь это же некое учреждение заказало некую японскую установку, и заказало ее на основе отрицательного ланквицевского отзыва, где было сказано: не представляется возможным. Отзыв пошел за подписью Ланквица и Кортнера. А месяц спустя заявился Харра, который ухватил это самое определенное вещество просто потому, что оно имелось тогда в институте, и положил на стол решение проблемы, которое обращало весь отзыв Ланквица в пустой клочок бумаги. О господи, какой поднялся шум, какой поднялся гам, и все из-за чего — из-за чести мундира. Ведь ученые, подобные Ланквицу, как всем известно, никогда не ошибаются. Причем никакого ущерба чести Ланквица это не наносило: найти решение, которое нашел Харра, Ланквиц не мог бы при всем желании, и ничего в этом зазорного не было. Все равно: отзыв обратно не берут, никоим образом. Тогда, помнится, даже Шарлотту, которая и по сей день не знает всех обстоятельств дела, подослали ко мне: почему я ни за что ни про что хочу так больно обидеть ее старенького папочку? Да в ту пору Ланквиц уступил бы мне не четыре штатные единицы, а сорок четыре, лишь бы купить такой ценой мое молчание, пусть на некоторое время, на недолгий срок, до тех пор, пока отзыв не утратит своей актуальности, другими словами, на год-два, да, именно на те два года, которых сегодня недостает разработке до промышленной пригодности.

Босков, не чинясь, назвал бы такое поведение саботажем.

Но и Босков был введен в заблуждение. Ему отвели роль божьего суда, приговору которого Ланквиц, по моему настоянию, подчинился бы: если Босков выйдет на нужного человека, тогда ничего не поделаешь, тогда отзыв летит к черту. Но Босков не вышел на нужного человека, в чем нет ничего удивительного, потому что никто не сказал ему, куда надо обращаться. Босков побегал-побегал без всякого толку: в ту пору кое-где правая рука явно не знала, что делает левая, — так случается на белом свете.

Так вот, если Ланквиц сию же секунду не перейдет к делу, придется немного освежить его память и напомнить ему, как тогда обстояло дело с отзывом, хоть и не по нутру мне умышленно обижать старика.

Мне вдруг стало его жаль, уж и не знаю почему. Ведь как ни крути, а в те времена, когда я отыскивал свой путь в науке, Ланквиц был моим учителем и образцом для подражания. Может, тогда я плохо знал жизнь и питал кучу всяких иллюзий, но, если почитание было искренним, после него всегда сохранится какой-то остаток уважения и тепла. Под руководством этого человека я прошел свой путь в химии и фармакологии и добрался до невспаханной целины, я никогда не задавался вопросом, чего ради Ланквиц меня продвигает, и всегда жалел, что с какого-то момента старик уже не мог больше следовать за мной.

Вот почему я в эту минуту спрашивал себя, какой бес вселился в обычно мирно, я бы даже сказал, примирительно настроенного старика, чего ради из него так и сыплются бессмысленные упреки и чего ради он без толку мусолит тему, которой ему лучше бы не касаться. А надо бы ему уйти к себе в лабораторию, без шума, без гама, и предоставить своему испытанному подмастерью снова незаметно зализать царапину. Словом, я решительно не понимал Ланквица.

Я слишком мало знал о нем. И не по своей вине. Я никогда не имел привычки легкомысленно отмахиваться от старшего поколения, от его опыта и знаний, я всегда искренне стремился завоевать дружбу шестидесятилетних, будь то Ланквиц или Босков, и всегда высоко ее ценил. Но Ланквиц никогда по-настоящему не подпускал меня к себе. Шарлотта была тем единственным человеком, который имел к нему неограниченный доступ и который, как ему казалось, до конца его понимает.

Теперь первый раз в жизни передо мной встал вопрос, а почему, собственно, Ланквиц удерживает мою жену у себя, судорожно, прочно, может даже, слишком прочно. Вопрос: а точно ли Ланквиц таков, каким хочет казаться?