Кирибан

— Ненадолго, — откликнулся Накуртка, — клопов нет? — Во сне ему приснилось, что мать клала его руки в сковородку и уверяла, что это голубцы. Одновременно это было то, что сказал робот: проблемы в детстве. Он задержал дыхание — щеки были мокрыми: значит, наяву? Не в детстве, с облегчением подумал он. Вдруг вода плеснула ему в глаза.

Художник держал стакан с испуганным лицом.

— Ты стонал и не просыпался. Сердечный приступ?

Накуртка посмотрел в окно. Было темно.

4.

Днем мусор кое-где сгребали, без вдохновения: дискотека так и не началась. Но ночью костры в центре отбросили город далеко в старые времена, и даже дальше. Сидели прямо на мостовой. Где-то брякали на гитаре, нестройно тянули «солнышко лесное».

— …вчерашний, — услышал он, и тотчас же его позвали: — Руки! Подойди.

Накуртка не останавливался, выставил средний палец.

Позади произошло движение. Двое удерживали третьего, намеревавшегося встать. — …голову засунет… — донеслось.

Он перерезал круг по прямой, считая огни: восемь, для площади много, ничто для города. Замедлил там, где уходило в тьму проспекта.

У ближнего костра всего трое.

— Проходящий, — окликнули его.

— Допьешь?

Руки подсохли. Накуртка подсел, попробовал взять стакан. Если сейчас получится — неделя. Ладонь ошпарило. Накуртка едва не отбросил. Горячая жидкость, пахнущая серой, потекла в горло. Допил до дна, запрокинув голову.

Усадил стакан, прозвеневший по брусчатке. Из троих один спал, уронив лоб в колени. Двое остальных смотрели без интереса, никто не потянулся поднять.

Спящий проснулся. — Руки, — удостоверил он.

От стекла кожа треснула, там, где он думал, заживает, просочилась кровь. Накуртка справлялся с выпитым, рвущимся обратно. Вот, улеглось. И время отступило, внутренности отдали жаром.

— Уся богэма тут. — Спавший поднялся по частям, постоял пошатываясь. Побрел к краю площади, оглянулся, хрипло доложил: — Гляну до доктора.

— Ходить можешь? — сказал один из оставшихся. — Вставай. Мы тут прямо недалеко в подвале. Сторожим… да что-то… вроде не то сторожим.

— Тебе доктор — труба? — спросил второй. — Ну вот и я думаю не труба.

Потом двигались молча, Накуртка между двоими.

В подвале на трубах развалились четверо; из них — тот, что ушел; с краю. «Вот к какому врачу, — подумал Накуртка, — херург».

Средний, увидев их, вскочил.

— Словили, — он дёргаясь приблизился к Накуртке. — Собака, — зарычал, — другой день бродишь. Говори, шо вынюхиваешь! — замахнулся.

Его перехватили. Это был второй, молчаливый, что следовал сзади. Туркнул так, что тот покатился вглубь подвала.

— Тихо… тихо, — вмешался первый. — Тебе там не время, — поворачиваясь к Накуртке. — Люди психуют. Чуют, что обманули… а непонятно. Утром отпустим. Тут безпека, — он метнул взгляд на поднимавшегося с пола, — …безопасно.

— Три человека шли с собакой, с ними шла женщина, трое были в нее влюблены. Один говорил про то, чего нет, другой думал, что если все сразу согласятся, что неправда — это правда, она такой станет, третий просто шел. Когда добрались, выяснилось, что идти было некуда. Двое стали искать виноватых, третий просто смотрел. Ну и вот, дошло до драки, собака прыгнул и загородил собой одного от другого. У него не было никаких лишних дел. Получается — что единственный, кто знал любовь, был собака?

— То ты про нас? — сказал один из сидящих. — Мы не знаем, шо такое любовь?

Накуртка стоял, свободно держа руки. Он почти не различал лиц.

— Собака не лучше человека, — подал голос первый.

— У меня жил друг. А во дворе у него в сарайчике жил собака. Тот его кормил… каши выносил. Собака его признавал. Похвалялся, что провожает его, усю дорогу до самого магазина… охраняет. Умер. — Нагнув голову, он оглядел всех исподлобья. — Ну, я там… в его доме, следователь, такое. Вышел. Сел на забор, и тут — собака. Хозяин твой… Всё. Слушает меня, так внимательно, я говорю… не помню. Посереди слова побежал. — Глянул на всех: — То с другого подъезда выбросили ему харчи.

Вошли двое как к себе в дом, поговорили о чем-то с молчаливым — вызвав для этого за дверь. Вскоре он вернулся. Прикрыв в горсть, говорил, держась в дверях, по мобиле. Так удивительно показался здесь прибор — словно космическая тарелочка, присевшая в катакомбной церкви.

Потом подошел. — Его видели, — буркнул. — Требуют выдать.

— Кто?

— Голый.

— Го-олый… трэбует. …А на шо он Голому?

— На то. А может напротив тохо. Не знаю.

— Ну, скажи Голому… — Второй перебил: — Сам скажи, — подавая мобилу. — Я с ним уже переховорил.

— Ты не трухай, — первый, Накуртке. — Никуда мы тебя не выдадим. Тут ход есть, в канализацию, а с канализации — ход в другие подвалы. Тут люди прятались, когда стреляли.

— Я не пойду в канализацию.

Накуртка еще не отошел от чудесного глоточка. — Выйду.

— Никуда не пойдешь, — решил первый. — Двинулись, — он согнал сидевших. — Ложись на трубе. Пойдешь днем, они спать будут, это мы тут… Чем тебе помочь, не знаю, — он оглядел Накуртку. — Ты бы волосы побрил, с волосами одни менты. Ты ж не сможешь руками…

В трубе текла обратка. Чуть теплая, но лежать было волшебно. Как в лесу.

5.