Кирибан

Голый стоял на проспекте, в самом начале, у двери кабака, с распахнутым пузом. Проспект красиво ложился в перспективе, исчезая в исчезающем снегу. Голому, кажется, приятна была снежная крупа, секущая ему жир. На плечи накинута куртка — такая же, как у Накуртки. Глаза у него были красными. Вообще не спит, решил Накуртка.

— Здоров.

Наклонился, похлопал Накуртку по спине, потом взял его руку обеими руками.

Накуртка инстинктивно сделал движение выдернуть кисть, но это не входило в Голого намерения. Он сжимал пальцы всё сильнее. Однажды Накуртка попал в лесу в капкан. Вот такое ощущение. На секунду лицо Голого пропало.

Голый смотрел на него. Затуманенный взгляд Накуртки прояснел.

Голый руку уже отпустил.

— Могу больницу устроить, — сказал Голый. — Не, без иронии. Врачи — наши.

— Сам пока передвигаюсь, — сказал Накуртка, чуть задыхаясь.

Он опустил глаза — и сунул Голому левую. — Эту распробуй. Любишь медленно? Где сядешь, там и слезешь.

— Я поздоровался, — сказал Голый. Накуртка сделал отстраняющий жест, с отвращением.

— Чего ты меня искал? Людей напрягал? Я не прячусь.

— Угостить. — Голый кивнул на дверь. За дверью пели что-то тягучее, на родном языке. — Хвастаться потом всем… что дехустировал с Накурткой.

Накуртка вздрогнул.

Голый по-мальчишески рассмеялся. — Не всё в своей луже, а? — Он пригнулся к Накурткиному уху — Накуртка откачнулся, но Голый словил его за плечи, притерся пузом: — Ты ж мой герой. Ты ж мой хороший…

Он втянул живот и застегнул пуговицу.

— Посидим, — утвердил. Ухватил Накуртку за локти своими клешнями.

Накуртка на этот раз вырвался, шагнул первым.

Художники сидели кучно; с белыми носами; с красными глазами. Никого, кроме них, в баре не было. Бармен тоже отсутствовал; но то один, то другой по-хозяйски подходили до витрины, подгребали бутылки. Наименее стойкие клевали по углам в темноте. Накуртка споткнулся о тело, перескочил.

— Кумир моего детства, — шептал Голый, шагал следом. Никто не смотрел на них. Нюхали и курили, буровили каждый своё, буйно жестикулировали. Голый помахал перед собой в темноте, разгоняя дым.

Подтащил лежащего к двери, усадил, подперев им. Дверь теперь была открыта. Все равно казалось, что на улице темно. Казалось, продолжается бесконечная темнота площади, с горящими кострами. Но там…

Голый подошел к нему, облокотился на стойку. Накуртка, на высоком стуле, обвивал его ногами. Руки он пристроил так, чтобы Голому опять не пришла фантазия их потрогать.

— Приходи и грузи.

— На то сторожа. — Голый серьезно покивал. — То ж мой бар. Пусть фантазируют, я не жадный.

— На комиссионке поднялся? — полюбопытствовал Накуртка.

Голый был известным художником, далеко за пределами города. Он выставлялся голым. Потом перешел на традиши, полноценный арт. Накуртка не следил. Не интересовался искусством.

— Мода быстротечна, — философски сзеркалил его мысли Голый.

— С ними хотел меня брать?

— Я не хотел. Вон, смотри, а? сидит… Трезвый. И вон. Если б хотели — вчера. И в канализацию. Нет Накуртки, — опять он повторил, со значением.

— У меня собака.

Голый посмотрел себе под ногти, комично заозирался.

 — Буду абрикосы выращивать. И сушить. Мне там не хватало абрикосов. Еще на море поеду. Сколько я на море не был? Помнишь, ты там голый бегал. Сколько тебе лет было — пять? Или сколько? …Помнишь Нациста? Длинный… в фуражке! я подпрыгивал, когда с ним, — докричаться. Раз девки приехали — приходят испуганные. Они напились, завалились пьяные к Нацисту в палатку. Утром пошли умываться — а он их мешки в квадратик сложил и к стене прислонил. И все всем помогали.

— Так и щас не мешают, — согласился Голый. — Кого я притеснил?

С высоты он оглядел бар.

— Кто мне мешает? Никто. Ты вот только мешаешь… Скоро там начнется? — внезапно спросил.

Накуртка заглянул ему в глаза. Он серьезно?

— Вот? Не прекращалось.

— Не шути, — посоветовал Голый сухо. — У тебя вторая рука еще. Сам предложил. Всё сам… Ты там слишком много времени провел.

Накуртка думал.

— Если там начнется, тебе это не понравится.

— Если там начнется, мне это понравится.

Голый опять расстегнулся. Везде ему жарко. Сидел, прямо как аршин проглотил: — Всюду должно это быть. Слякоть, омерзело. Рисуночки… ни да ни нет. Но уже… чую! Всюду — созрело. И тогда потягаемся. — А ты такой как и я. — Он придвинул себя вместе со стулом. — Я больше не видел нигде. Только ты. Но ты старый, вон, еле живой. …Я молодой. Что ты начал — я закончу.

— Нет, — сказал Накуртка.

— У меня нет ни твоих, ни своих. Ни там, ни здесь. Ни одного не встречал, чтоб резало… — он провел ребром обожженной руки, сильно, по животу, сверху вниз, — …чтоб хотя б это замечал. С пяти лет. — Он соскочил со стула. — Когда я сдохну, всё кончится.

— Не попадайся мне на дороге, — сказал Голый.

6.

Художник откинул дверь на щель — рачьи глазки сверкали. Накуртка вставил ногу.

Художник наконец посторонился — но сперва вышел на лестницу, повертелся кругом, заглянул — вправо, влево? — Ты один? — с недоверием.