Кирий. Холодная встреча в Анхурсе

За что нам и доставалось. Недовольство нашего управляющего проявлялось в нескольких видах. Обычное недовольство – в охаивании виновного. Слов Харуг не выбирал – если никого из господ не оказывалось рядом, то он костерил нас на чем свет стоит. Он называл нас полоумными дураками и кретинами, разинями и тупицами, гадами и неряхами, нездарами и нездёбами. А, бывало, что называл нас и похуже. Доставалось всем – мужчинам, женщинам, и таким же юнцам, как я. Харуг не делал, между нами, разницы, и не щадил никого.

Если холоп вызывал у него большое раздражение, то он, не стесняясь, поднимал на него свою руку. Бил он так же не разбирая куда, раздавая кому затрещины, кому – подзатыльники. Бил так, что утром на нашем теле появлялись синяки и ссадины. Жаловал он нас и розгами – по десять-двенадцать ударов. В особые дни, раз в месяц, когда он получал свое жалование и напивался в стельку, ему лучше было просто не попадаться на глаза. Если в эти дни кому-то все же удавалось попасться под руку Красноглазого Сома-демона, как мы его между собой называли, то Харуг лишал этого неудачника пищи и воды: иногда на день, иногда на два, а то и на всю седмицу. Понятное дело, что объем работы для такого холопа нисколько не уменьшался, а потому на голодный желудок он должен был делать ровно столько, сколько и на полный.

На все наши жалобы и мучения этот негодяй отвечал всегда одно:

– Я – управляющий, а не сострадающий, – говорил он нам своим мерзким, слегка надтреснутым голосом. – Ваше дело – выполнять работу, а мое – тщательно следить за тем, чтобы данная вам работа была отменно выполнена. Не умеете выполнять свои обязанности хорошо и в срок – буду вас наказывать. А поскольку вы, остолопы и бездельники, кроме битья и ругани ничего понимать не желаете, то я буду кормить вас этой едой в три горла, – заявлял он. А если мы не замолкали, сразу тянул руку к розгам, прекращая всякий спор.

Условия нашего проживания тоже не радовали. Даже та еда, которую он нам выдавал, не утоляла голода, а иногда вызывала и рвотные позывы. Жили мы во флигеле, с щелями, толщиной с большой палец, а спали на охапках старой гнилой соломы. Летом, в теплую погоду, тараканы и мыши были у нас обычными гостями. Понятное дело, что в таких условиях мы не отдыхали и не высыпались, но управляющему Харугу было все-равно. Когда я заикнулся было о том, чтобы самолично заделать щели, не из купленного материала, а из подручного, то чуть не попал на порку. А когда он случайно увидел меня, пытающего протащить в свой угол охапку свежей соломы, то так сильно отпинал, что я несколько дней не смог подняться с пола. Но этому гаду этого показалось мало – он запретил пускать ко мне лекаря.

– За что? – только и спросил я, едва сумел встать на ноги.

– За твою несусветную наглость, – прошипел он голосом, полным негодования. – Ишь, чего удумал? Соломы ему, видите ли, захотелось.

– Но что в этом плохого? – с отчаянием спросил его я.

– Как что? Ты что, господин, чтобы выбирать, как тебе жить? Нет, ты – холоп. Твое дело – убирать во дворе и все.

– Но я хотел себе лишь малую толику удобства…

– Нет. Ты – холоп. Ты – вошь. Ты – подкаблучный гной. А вошь и гной должны жить в сырости, грязи и презрении, – заявил он мне. – И никто не может требовать для себя иной участи: ни ты, ни я. Никто!

Вот так мы и жили. Труд под началом Харуга был не то, что не сахар, а деготь с пекучей горчицей. И никакой оплаты мы не получали – мы трудились лишь за еду: паршивую, не сытную, а иногда и вовсе отвратную. Сбежать оттуда мы не могли – нас охранял тот самый высокий забор, которым я так восхищался по дороге в усадьбу. Посему нет ничего удивительного в том, что многие из нас не выдерживали такого издевательства: кто заболевал, и, не сумев выкарабкаться, умирал в тяжелых муках, оставляя свое неказистое место для следующего холопа. Кто-то из слуг трогался умом и, дабы быстро уйти из жизни, нападал на ближнего, чтобы получить в нечестной схватке желанное освобождение. Кто-то же, самые сильные и самые ушлые, начинали третировать более слабых собратьев, дабы, в качестве откупного, получить себе лишний кусок соломы и лишнюю часть похлебки.

Ужасная жизнь – и врагу такого не пожелаешь.

Но мне удалось это выдержать, и на следующий год, меня, худого и изможденного, перевели в слуги.