Кировская весна 1931-1935

– Сжатие, сжатие, я возьму чемодан в руки, да и пойду к берегу, как дачница с поезда!

Лида не выдержала, рассмеялась. Я учел момент.

– Одень Алочку. Пойду с ней гулять.

Лида встала, одела, укутала ребенка. Алка, сидя в мешке, нетерпеливо торопила:

– Папа, тпру, туа, тпру-ту-а.

Открываю дверь каюты. Смотрю – все торопливо одеваются, уходят наружу. Лида тоже увидала это. Она все поняла. Быстро накинула свитер, полушубок, валенки. Я побежал с Алкой на корму. Пулеметный треск шел с левого борта. Трещал корабль. Проходя по коридору, в разверстые пасти дверей увидел в каютах зияющие проломы стены и лед, напиравший внутрь. Что это – конец корабля? Холод пробежал по телу. Лед сдвинул, сломал деревянные диваны, на одном из них, полууцелевшем, валялись чьи-то желтые ботинки, носки с резинками; роба, провалившись наружу лямками, держалась за сиденье. Что это – гибель судна? Гибель нашего большевистского оазиса в глубинах ледяной пустыни? Что это?

Сильней прижал Алку к груди.

Понял – гибель «Челюскина» неизбежна..

Протолкнувшись в узкую дверь, выскочил на корму. Там уже на узлах, закутавшись теплым платком, сидела Зина Гыцк. Лида догнала меня. Вышедший на корму Отто Юльевич, увидев нас, как всегда спокойно улыбнувшись, сказал:

– Алочка погулять вышла.

Я осмотрелся кругом. Пурга чернела. Туман и снег наверху, на льду, вокруг. С правого борта уже суетятся скопом ребята. Там целее лед, туда спускают мостки.

Соваться туда в гущу работы не стоит. Надо спускаться с левого борта. Смотрю за борт. Лед, живой, танцующий, идет, шевелится, ползет кверху. Лестница на спущенном краю сломана и поставлена вкось.

Лида увидела мое стремление сойти на лед. Она испуганно кричит:

– Ты с ума сошел, куда ты идешь с ребенком? Там трещит, ломается лед, надо оставаться на корабле!

Я подошел к ней вплотную, посмотрел на нее и крикнул, пересиливая треск льда:

– Разве ты не видела, что весь левый борт проломлен? На корабле оставаться немыслимо.

Она отодвинулась, повернулась, побежала обратно в каюту. Я направился к борту. Одной рукой прижимаю ребенка, другой цепляюсь за лестницу, ступаю осторожно по перекошенным перекладинам. Смотрю вниз, где ревет, грохочет и пляшет ледяное месиво глыб. За мной спускается полубольной повар. Он говорит:

– Не оставляй меня, пойдем вместе.

– Ладно, Коля, давай, спускайся.

Вот уже близко сломанный конец, надо с него прыгнуть как можно дальше, стараться попасть не на движущиеся ропаки, а на целую плоскую льдину. Надо собрать все силы. Задерживаюсь на секунду, сжимаюсь и кидаюсь в пространство. Есть! На льдине. Николай перепрыгивал по скачущим ропакам.

Алка не плачет. Притаившись, молчит.

Борт смотрит безжизненно глазами сплошных проломов, обнаженными переборками и погнутыми иллюминаторами. Смотрю на срезанные головки заклепок, болтов. Вот отчего был пулеметный треск.

Льдина под нами затрещала. Мы пошли в конец кормы. Надо перейти на ту сторону, где выгружают продукты, там есть палатка физика Факидова. В ней можно устроить Алку. Ринулся вперед, попал в тонкую, вязкую шугу. Нет, нужно сначала найти дорогу…

Вот стоят сани, те, в которых столько раз катал дочурку.

Уложил ее в них. Молчит. Хорошая Алка! Смотрит большими глазами. Коля у санок. Продвигаюсь сквозь ветер и снег. Хребет. Карабкаюсь. Дальше целая льдина, на которой чернеет палатка. Есть дорога. Возвращаюсь, хватаю свой ценный груз, вместе с Колей пробиваемся через хребет. В палатке голый ледяной пол, но и то хорошо. Здесь тихо, нет ветра. Коля садится на лед и берет ребенка на колени. Ну, все в порядке.

Бегу на аврал. У борта уже лежат спущенные по доскам ящики и мешки. Их стаскивают в сторону, чтобы при погружении корабль не увлек их за собой.

Включаюсь в бешеный круговорот. С огромной не пробуждавшейся доселе силой люди вскидывают пятипудовики на плечи.

Такой громадной силы, как в этот аврал, я никогда не ощущал в себе.

До отказа нагружаем нары. Впрягаемся, тащим. Сбрасываем, снова идем к борту. Тяжелые ящики кирпичного чая, бочки с маслом. На полдороге на застругах нарты не выдерживают, трещат, проламываются – и ящики, и бочки падают на снег.

Все чаще заплетаются в снегу ноги. Падаешь, бессильно шевеля руками. Зубами хочется рвать, тащить ящики. И через силу, без передышки тащишь. А пурга воет, закрывает снегом пространство. Нам не до пурги…

Разбился ящик с консервами. Катыши банок рассыпались в мешанине снега. Я хватаю их пачками и отбрасываю от борта.

Одна банка нечаянно попадает Сане Канцину в лоб. Окровавленный, он зовет доктора. К нему на помощь пришел вездесущий Могилевич. Прибежал доктор. Сашу перевязывают. Работаю в общем буйном темпе и на мгновение мелькает мысль: «Извиниться бы надо»… Но какие тут извинения!..

Корабль здорово осел, края бортов и носовой части сравнялись с уровнем льда. Взбираться вверх по трапу теперь не надо. Можно прямо перешагнуть со льда на пароход. Борис Могилевич пулей устремляется туда.

Вахтенный штурман Марков в распахнутом овчинном тулупе на верхней палубе. Мелькает мысль: «Последний вахтенный…»