Кировская весна 1931-1935

Марков, размахивая руками, кричит: «Все на самолет!» Продукты сняты все. Мы кинулись к носовым трюмам. На бревнах «врангелевского» дома стояла бабушкинская амфибия. Здесь заправлял Валавин: «Взяли, раз, два, пошел». Осторожно спустили самолет на лед. Тащили, не глядя, что под ногами. Спотыкаясь на торосах, попадаем в трещины. Момент – и уже не держишь самолет, а, погружаясь куда-то вниз, цепляешься за него…

Благополучно доставляем самолет на целое большое поле.

Вернулись к борту. Дрова, бревна, сложенные па носовой палубе, поднялись. Там уже вода. Идти нельзя, ясно – дрова сами всплывут.

Смотрю по сторонам. На удобном ропачке пристроился Аркадий Шафран со своим киноаппаратом. Он вертит ручку, не теряя завидного хладнокровия в обстановке корабельной агонии.

Кренкель и Иванюк выносят аппаратуру, батареи. Кинулся им помогать. Втроем оттаскиваем от борта.

Слышу крик капитана: «Все долой с корабля!..» Корма высоко-высоко вскинулась. Нос ушел почти под лед. Сходит Отто Юльевич. Он спокоен. Он все продумал. Вряд-ли что-либо особо необходимое не спасено. Аврал шел под его зорким глазом.

Воронин скинул мне какой-то узелок и сапоги. С кормы прыгают кочегары Паршинский, Бутаков. На фальшборте задравшейся кверху кормы стоят две фигуры: капитан в огромном тулупе и стройный Могилевич в ватном полупальто, финской трубкой по рту. Видно, как капитан, повернувшись к Могилевичу, машет ему: «прыгай»… Но что случилось с Борисом? Или он поскользнулся на фальшборте в новых сапогах, одетых после того, как промокли валенки на работе в затопленном трюме, или же он хотел пройти за деревянную пристройку и оттуда уже спрыгнуть? Не знаю, мы только увидели, что он очутился внутри кормы…

В этот миг нос еще больше ушел под лед, а корма рывком вздернулась еще выше кверху. Бочки, бревна, не выдержав крена, лавиной ринулись вниз по дыбом поставленному кораблю. Борис в мгновение ока исчез под ними.

– Борис, Борис! – кричали мы со льда, но Бориса уже не было с нами…

Руль и винт темными громадами взметнулись на белой простыне пурги. Нас обдало гарью и сажей, выброшенными воздухом парохода. Это было последним вздохом «Челюскина».

Корабль стремительно пошел ко дну. Воронин, взмахнув как огромная летучая мышь полами тулупа, сорвался вниз на лед. Бревно настигало его… Сердце сжалось в комок… Вторая жертва… Но Воронин ловко подогнул голову, бревно ухнуло на лед, проскочив мимо. Как медведь вылез из сугроба, отряхиваясь, Воронин.

Хаос звуков на секунду оглушил просторы Арктики, перекликаясь с воем пурги. Звон бьющегося, рассыпающегося стекла из окон срезанного льдом мостика, стон и скрежет ломающихся мачт, столб пара и дыма на мгновение заполнили воздух… И сразу, как бы сделав свое варварское дело, стихия умолкла. Прекратилось сжатие, умолк ветер. Тихо падал снег. Люди замерли. Четырехчасовой короткий полярный день был на исходе.

Отто Юльевич прервал молчание.

– Произвести проверку людей!

Бобров засуетился. Считали по командам.

– Все налицо, одного Могилевича нет, – доложил Бобров.

Итак, из жизни выбыло два энергичных, сильных организма.

Один – человек, член Страны советов, другой – корабль, сделанный руками рабочих, принявший подданство Страны советов, работавший на социализм «Челюскин». Оба погибли на трудовом посту в расцвете своих сил, в разгаре порученной партией работы. .

Корабль ушел ко дну. Мы – в ледяной пустыне на льду…

– Нормально, – нарушил молчание комсомолец штурман Виноградов. Это его любимое слово, привитое им на «Челюскине».

Он его часто произносил на корабле по всем случаям жизни.

И он твердо произнес его, высадившись на лед. Эхо многих рассмешило.

– В порядке, – сказал матрос комсомолец Геша Баранов. Это тоже его любимое слово. Он принялся разбивать палатку. Установлена антенна.

Ночь надвигалась решительно. Люди спешно принялись за работу. Вбивали в лед колышки, растягивали палатки. Канцин ворочался с мешками меховой одежды и, заправив «летучую мышь», при мерцании лампы принялся за раздачу спальных мешков и малиц. В этот день ничего поели. Так и легли спать.

Собачьи мешки и оленьи малицы давали относительное тепло. Спали уже не на голом льду. Выгруженную с корабля фанеру, войлок использовали для пола.

В нашей палатке была и Карина. Всего скопилось в ней восемь человек.

Палатка маленькая, брезентовый потолок ее свешивался низко, двигаться в ней было трудно.

Перед сном Алка запищала: «Ау, ау». Значит, надо кормить.

Васильева кормит свою полугодовалую дочь грудью. А что дать Алке, я задумываюсь. Лида копошится в рюкзаке. Вытаскивает оттуда кусок шоколада. Он замерз, превратился в кость. Беру нож-тесак, разбиваю ледяшку шоколада на маленькие кусочки.

Отогреваю в руке, потом даю матери. Лида растапливает шоколад во рту и рот ко рту передает Алке. Мутно светит «Летучая мышь».