Кировская весна 1936-1937

– А, прибыли! – Прежде чем сказать слово, он, выпятив губы, долго и сосредоточенно думал, а промолвив, подтверждал его упрямым кивком головы. – Прибыли, значит, – уже тише повторил он и задумался. – Так. Ладно… Сейчас мы вас определим… Куда бы вас сунуть? К кому?..

Положив портфель на перила, наморщив гармошкой лоб, он начал что-то прикидывать и подсчитывать.

– Эх, комендант! – негромко, с легким раздражением выговорил Сергей Петрович. – Наобещал ребятишкам златые горы, заманил, а теперь даже сунуть не знаешь куда!

Чугунов удивился:

– Как это я не знаю, Сергей Петрович? Сейчас решу, дайте подумать… Найдем!

Держа в руках тощие свои мешочки, понурив головы, мы топтались на лестнице, усталые, подавленные и, должно быть, по-сиротски несчастные.

Сергей Петрович неожиданно погладил меня по щеке:

– Что, Миша, не нравится?

Мне хотелось плакать.

– Уеду я отсюда, – прошептал я. – Домой поеду…

– Подожди, может быть, передумаешь, – посоветовал он. – Домой всегда успеешь.

Из коридора вышел подросток, крепыш в косоворотке с расстегнутым воротом. Перегнувшись через перила, он вглядывался вниз сощуренными насмешливыми глазами и что-то лениво жевал.

– Никита, поди сюда, – позвал его Сергей Петрович.

Никита, не торопясь, спустился и поздоровался за руку с Сергеем Петровичем.

– Прогулял, что ли?

– Дежурный я.

– Ты с кем живешь в комнате?

– С Иваном Масловым.

– Вот новеньких тебе привез, забирай, будете жить вместе.

– Не возьму, Сергей Петрович, – спокойно отозвался Никита, не переставая жевать. Засунув руки в карманы, ничуть не стесняясь, он изучал нас со скептическим любопытством. – Детдомовские… – определил он беззлобно. – Пусть комендант пристроит их в другую комнату.

– У меня нет других комнат, – поспешил Чугунов. – Делай, что тебе велят. Ты комсомолец, будешь на них влиять…

– Ну да! Вон Иван Маслов – деревенский… Как на него ни влияй, все равно метит, как бы обратно в колхоз улизнуть. И эти убегут. Я их знаю… – Он презрительно хмыкнул и подмигнул мне: – Убежишь, а?

Егорушка растерянно вертел головой, обиженно хлопая глазами. Сергей Петрович молчал, испытующе наблюдая за нами, а у Чугунова вдруг азартно заблестели глаза.

Мне стало жалко Егорушку и обидно за себя – может быть, самый последний парнишка, а важничает перед тобой, еще командовать вздумает. Я, придвинувшись к Никите, глухо, с легкой угрозой выговорил:

– А ты не зазнавайся! Подумаешь, птица какая!..

Егорушка тут же воспрянул духом и поддержал меня.

– К себе не пускай! – крикнул он. – А дом этот не твой. Вот поселимся и будем жить, тебя не спросимся!

Я отстранил Никиту и шагнул в коридор:

– Где ваша комната?

Никита перестал жевать и попятился.

– Чего вы? – удивленно спросил он и рассмеялся.

– Вот и договорились, – обрадовался Сергей Петрович. – Веди их, Никита, пои чаем…

Сергей Петрович ушел, а Никита повел нас в комнату. После сумрачного коридора она показалась нам неожиданно веселой, теплой и просторной. У стен, выкрашенных в голубой цвет, стояли четыре железные кровати, по-солдатски строго заправленные клетчатыми одеялами, рядом с ними – тумбочки, у окна – стол, накрытый белой скатертью; на нем – большой медный чайник. Несмотря на полдень, в комнате горел свет. В оконное стекло слабо ударялась ветка молодой сосны.

– Располагайтесь, – просто сказал Никита, как будто между нами не произошло никакой размолвки. – Занимайте койки. Эти две – наши, а эти свободные. Я сейчас приду. – Он взял со стола медный чайник и мягко, точно шар, выкатился из комнаты.

– Ты в самом деле вздумал уехать отсюда? – обеспокоенно спросил Егорушка, когда мы остались одни.

– А ты?

– А чего нам торопиться? Поживем немного, оглядимся, не понравится – укатим в город: дорогу теперь знаем. А пока поживем… Раздевайся.

Я разделся, повесил на вешалку короткий ватный пиджак одернул рубашку, пригладил ладонями волосы и сел столу. Чувство одиночества и заброшенности теснило грудь… Никита принес кипятку и стал разливать его в жестяные кружки и граненый стакан.

– Чаю только нет, – предупредил он с сожалением. – Откуда прибыли?

– С радищевской пионеркоммуны мы, – охотно пояснил Егорушка, развязывая мешок и раскладывая на столе яйца, пресные сдобные лепешки, оставшиеся куски вареного мяса, завернутые в чистую тряпицу поварихой пионеркоммуны в качестве сухпайка. – У него мамка дома осталась, а у меня дедушка. А ты откуда?

– Я здешний, заводской.

– И родился здесь?

– Здесь. И вырос здесь, и мать с отцом здесь живут, – объяснил Никита. – Семья у нас большая, а комната маленькая, тесно. Скоро новый дом отстроят, отцу квартиру дадут, тогда перееду отсюда… – Он осторожно, чтобы не обжечь губы, отхлебывал из кружки горячий кипяток, разговаривая, щурил синие глаза и доверчиво, простодушно улыбался.

– Ты на кого учишься? – допытывался Санька.

– На кузнеца. Вместе с отцом в цеху работаю.

– А на столяра можно?

– Можно. А ты на кого думаешь учиться? – спросил меня Никита.

– Тоже на столяра, – ответил я. – У меня отец был столяр…

– Можно и на столяра, если хочешь, – согласился Никита. – А хочешь, учись на слесаря, на токаря, электрика… Выбирай, что по душе.