Кисейная барышня

M-lle Бюш жила в доме уже лет десять и являлась членом семьи. Безродная немочка одна в целом доме сохранила еще престиж власти и пользовалась откровенной ненавистью прислуги. Сам барин ея побаивался, а барыня призывала, как третейскаго судью. Всегда невозмутимая, ласково-строгая, чистенькая, скромная, она походила на ангела-хранителя из хорошей детской сказки. Поблекшее прежде времени лицо всегда носило на себе печать какой-то внутренней покорной печали. Чистота -- это был целый культ m-lle Бюш, и такая же внутренняя чистота придавала ей святой вид. Одна Зиночка иногда "бунтовала с гувернанткой", но такой бунт всегда заканчивался полным поражением, и шалунья должна была со слезами вымаливать отпущение своих кисейных прегрешений. Избалованные мальчики знали только ее одну, как знал кучер Потап, старая Ермиловна и вообще вся домовая челядь. Ро настоянию m-lle Бюш, в доме не держали лакеев,-- гувернантка не могла выносить этих безполезных тварей, развращавших от безделья женскую прислугу. Самым большим наказанием было приглашение в комнату m-lle Бюш, откуда горничная выходила с красными от слез глазами. После приключения с Дарьей m-lle Бюш долго молчала и старалась избегать Елизаветы Петровны, которая была обижена таким невниманием. Но дней через пять гувернантка сама явилась в комнату "madame" и с обычной простотой заявила, что ей нужно поговорить серьезно.

-- Я к вашим услугам...-- сухо ответила Елизавета Петровна.

Все эти дни madame почти не выходила из своей комнаты и поэтому не считала нужным одеваться. Везде был страшный безпорядок, а сама madame являлась образцом всякаго безпорядка: волосы не убраны, кофточка разстегнута, юбки надеты криво, чулки спустились. Это был полнейший контраст той Елизаветы Петровны, какую привыкли видеть ея поклонники в театре, клубе и на гуляньях.

-- Садитесь...-- прибавила madame, предчувствуя неприятное обяснение.

Но m-lle Бюш не села, а только хрустнула своими тонкими пальцами.

-- Я пришла заявить вам, Елизавета Петровна, что должна, к сожалению, оставить ваш дом,-- твердо проговорила гувернантка. -- Мне это стишком тяжело сделать, но я не могу.

-- Оставить дом?-- повторила madame, не веря собственным ушам.-- Да, понимаю: вас возмутило поведение Игнатия Павловича... У него много было грязных приключений и раньше, но у себя в доме... на глазах у детей... Наконец связаться с хамкой, как лакей... Да, я вас понимаю! Этого нужно было ожидать.

-- Мое правило, Елизавета Петровна, не вмешиваться в чужия дела... Поверьте, что мне так тяжело, так тяжело... Дети почти выросли на моих глазах, и бросить их в критических обстоятелествах...

-- Вы имеете еще что-нибудь сказать, m-lle?

-- Да... Я паномшо вам последний визит m-r Бржозовскаго, как раз на другой день после несчастья; Зиночка слышала вашу болтовню с ним... и смех. Если вы хотите, чтобы я осталась, то m-r Бржозовский не должен переступать порог этого дома.

-- Это называется не вмешиваться в чужия дела?..

-- Я говорю не за себя, а за девочек... Оне больше понимают, чем вы думаете...

Madame широко раскрыла глаза. На лице у нея появились красныя пятна и глаза сверкнули. Собрав все свои силы, она по возможности спокойным тоном проговорила:

-- Вы правы: нам необходимо разстаться... Девочки, действительно, в таком возрасте, что могут догадаться о вашей роли... любовницы в отставке.

Удар был прямо в лицо, но m-lle Бюш ожидала его.

-- Я действительно любила Игнатия Павловича и, может-быть, сейчас его люблю,-- ответила она с достоинством,-- но ничьей любовницей я никогда не была...

-- Перестаньте играть комедию... Таких женщин у него дюжины, но я смотрела на это сквозь пальцы... как на несчастье... А становиться на одну доску с Дарьей -- это уж выше моих сил.

-- Вы меня напрасно оскорбляете, Елизавета Петровна: я ухожу из вашего дома такой же чистой, как и вошла... В последний раз спрашиваю вас о том условии, которое я поставила: будет m-r Бржозовский посещать дом попрежнему?

Это уж было слишком, и madame молча указала гувернантке на дверь. M-lle Бюш посмотрела на нее широко раскрытыми глазами, повернулась и, как тень, вышла из комнаты. С ней уходило из дома его благополучие, тот дух, который все связывал и живил.

V.

"M-lle Бюш уходит, m-lle Бюш больше не будет никому мешать, m-lle Бюш вообще перестает существовать",-- эта мысль сначала обрадовала весь дом, а потом испугала. Та самая прислуга, которая по пятам преследовала ненавистную "губернантку", теперь говорила о ней с непритворными слезами. К самом деле, если уж гувернантка уходит, то что же остается другим-то делать? "Барин уехал, теперь вот губернантка -- дом и нарушился"... Прислуга, конечно, отлично знала, какая была "причина" у барина; какими-то неведомыми путями она уже пронюхала и о подлинном содержании случившейся размолвки между барыней и гувернанткой. В последнем случае во всем обвиняли барыню, за которой выходила большая "неустойка" из-за Бржозовскаго. Старая Ермиловна даже сделала попытку умиротворить гувернантку.