Кислый виноград. Исследование провалов рациональности

Создание произведения искусства – это интенциональное действие, ряд выборов, в которых руководствуются определенной целью. Говоря очень обобщенно, цель в том, чтобы сжато выразить и передать некий конкретный аспект человеческого опыта в границах дисциплины, заданных техническими рамками. Занятия этой деятельностью могут быть в высшей степени удовлетворяющими, а их результат – очень впечатляющим, но в обоих случаях он будет лишь побочным продуктом по своей сути. Художник терпит неудачу, если от реальной цели его отвлекают псевдоцели самореализации или желание произвести впечатление на других. Нарциссизм и штукарство в равной мере несовместимы с тем, что должно быть неизменной целью художника – «сделать все правильно». Это не означает, что художник в ходе работы не задумывается об аудитории, но речь о потенциальных критиках, а не поклонниках. Его публика – другие художники, интернализированные в его профессиональном сознании. Поиск более широкой аудитории – зачастую эффективный способ потерять ее[183].

В этом разделе я сначала дам общее объяснение выбора в искусстве, а затем увяжу его с главной темой настоящей главы. Хочу всячески подчеркнуть, что предлагаемое мной объяснение в высшей степени неполно и приблизительно. Я нахожу проблему понимания эстетической ценности крайне трудной и отнюдь не уверен в моем общем подходе к ней. Все замечания ниже даны на очень формальном уровне и, возможно, даже не затрагивают по-настоящему важные вопросы.

Позвольте сначала представить два положения, принимаемых без доказательства. Во-первых, художественная (эстетическая) ценность обладает вневременным характером в том смысле, что ценность произведения искусства не зависит от времени, в которое оно было создано или выставлено на публике. Во-вторых, наилучшим судьей произведения искусства является хороший художник, и даже посредственный художник умеет судить об искусстве лучше, чем большинство людей. Из допущений следует, что для прояснения сути эстетической ценности мы должны рассматривать реальную практику художника. Я не говорю, что он принимает художественные решения в соответствии с осознанными критериями ценности, скорее, такие критерии (которые, я допускаю, существуют) могут быть лучше всего реконструированы, если взглянуть на то, что делают художники (что, я полагаю, наиболее показательно).

Я предполагаю, что художественное творчество связано с максимизацией в условиях ограничений, а хорошие произведения искусства— это локальные максимумы того, что максимизируют художники. Я ничего не буду говорить о природе максиманда, в этом отношении мое объяснение действительно чисто формальное и никак не касается содержания эстетики. Практика художников, как я считаю, может быть понята только при допущении существования чего-то такого, что они пытаются максимизировать, «сделав все правильно», и их поведение в этом смысле может быть расценено как рациональное действие. Как и в других случаях, формальный характер рациональности совместим с широким кругом содержательных целей, о которых мне сказать нечего.

Художники, работающие с каким-либо медиумом, первоначально сталкиваются с бесконечным числом возможных конфигураций элементарных единиц своего искусства, таких как буквы или слова, ноты, мазки краски. Множество допустимых решений не только велико, оно к тому же крайне многообразно, то есть велико в каждом из большого числа измерений. Следовательно, размеры множества возможных произведений искусства создают потребность в двухступенчатой стратегии выбора. Во-первых, художник должен сократить множество допустимых решений до более удобного размера, введя дополнительные ограничения. Во-вторых, он должен реализовать именно свой творческий дар, выбрав из сокращенного множества допустимых решений конкретные конфигурации элементарных единиц, которые представляют локальный максимум его объективной функции. Выбирать сразу из всего множества допустимых решений было бы нерационально, поскольку пришлось бы исследовать слишком много возможностей. Идея выражена в метасонете Эдны Сент-Винсент Миллей:

Я Хаос уложу в четырнадцать строк,
И там его хранить я буду; и дам сбежать.
Пусть корчится, как будто подражая
Огню, приливу, демону, – его уловки
Границ не перейдут
Прекрасного порядка, в котором удержу
Аморфность форм и суть его,
Пока он не смешается с Порядком.
Прошли часы и годы нашей боли,
Его величия и нашего холопства:
Его поймала я. Он лишь простое
Что-то, что еще неясно.
Его я не заставлю признаваться
Иль отвечать. Лишь только укрощу[184]

.