Кисмет

Двадцать первого числа часы переводят вперед, и дополнительный час дневного света вкупе с не по сезону теплой погодой кажется подарком свыше, приглашением к наслаждению жизнью, к празднованию. Анна стоит у окна гостиной и смотрит сценки, разыгрывающиеся на Моубрэй-роуд. Дэвид, пожилой ямаец из квартиры ниже этажом, прислонился к стене и говорит по телефону на своем переливчатом диалекте; серебряный дым от его сигареты, прямой, как карандаш, поднимается в небо. Дальше по улице трое детей наматывают круги на велосипедах: огромные рамы блестят на солнце, крики ребятишек достигают ушей Анны с поразительной ясностью, будто звуковые волны не встречают никаких препятствий. Мимо проходит семья с детской коляской, малыш сидит на плечах у папы. И все эти незначительные подробности жизни, даже высаженная Питом на подоконнике рассада помидоров, издающая щедрый тепличный запах, кажется, перекликаются друг с другом, словно всё это — разные способы выразить благодарность за такой обычный воскресный день и совместную победу над унылой темной зимой. Анна стоит у окна, погруженная в размышления; пальцы ее бегают вверх-вниз по колючим стеблям растений, пока девушка не выходит из задумчивости, вспомнив, что вообще-то занята делом.

Она отодвигает обеденный стол к внешней стене, закатывает ковер и идет за чемоданом, лежащим под бойлером. Водружает его в середине комнаты, отходит в сторону и смотрит на него, словно в первый раз. Большой, тяжелый, с терпким запахом, сделан из темного потертого пластика, возможно, полиэстера. Единственная примечательная особенность — отсутствие отличительных признаков: нет ни пряжек, ни боковых карманов, ни названия торговой марки. Вещь не стильная, не дорогая, и все же тот факт, что чемодан стоял закрытым столько лет, придает ему особое значение, почти пульсирующую мощную энергетику.

Анна фотографирует чемодан своим старым цифровым аппаратом, поскольку ее телефон заряжается в спальне. Она снимает со всех сторон, крупным планом берет оставшийся корешок от оторванного ярлычка с именем, затем откладывает фотоаппарат в сторону и приседает около чемодана на кончиках пальцев. Ага, здесь имеются две молнии, и она открывает их — одну влево, другую вправо. Наружу просачивается прелый запах, словно она разрезала резину или сыр. Анна не обращает на это внимания и, немного помедлив, откидывает крышку. Прежде чем глаза успевают разглядеть темное содержимое, вонь гнили ударяет Анне в нос — она встает и отворачивается, прикрывая рукой рот.

— Плесень, — констатирует Пит, прислоняясь к дверному проему.

Анна смотрит на него, пытаясь сообразить, давно ли он стоит там и наблюдает за ней, потом обращает взгляд к чемодану. Черное содержимое представлено слежавшимися предметами одежды, и она двумя пальцами брезгливо, как испачканный подгузник, берет один из них. От общей массы отделяются черные джинсы, испускающие отвратительный запах сырости.

— Фу! — восклицает Анна, бросая брюки и тряся рукой.

— Плесневый гриб, — повторяет Пит. — Расплодился повсюду.

— Не хочешь сделать что-нибудь полезное? Мне нужны резиновые перчатки, пакеты для заморозки и корзина для грязного белья.

Пит козыряет, и к тому моменту, когда Анна поднимает оба окна, возвращается с нужными предметами. Анна расстилает на столе вчерашнюю Guardian и, надев перчатки, вытаскивает по одному предметы одежды: тяжелую вязаную фуфайку, два шерстяных джемпера, темно-серую толстовку с капюшоном, еще одну пару джинсов, пять футболок и очевидный источник жуткой вони — плавательные шорты, полностью покрытые бледной плесенью, как мхом.

— Кое-что из этого мне подойдет, — произносит Пит у нее за спиной, и Анна шикает на него.