Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

Перед моими глазами тотчас же предстали заснеженные переулки Москвы. По одному из таких переулков неподалеку от Малой Никитской я прогуливался однажды в ясный зимний полдень. Внезапно дверь одного из ветхих особнячков с треском распахнулась, и оттуда кубарем вылетел румяный и кудрявый молодой человек, чем–то напоминающий валета из карточной колоды. Чуть не сбив меня с ног, он врезался головой в сугроб, однако с чрезвычайной живостью вскочил, наскоро отряхнулся и с приятной улыбкой обратился ко мне: «Простите, сударь, не угостите ли сигаретой?» Такая непринужденность сразу же меня очаровала, а лицо молодого человека показалось мне смутно знакомым. «Не с Дмитрием ли Быковым имею честь?» — вспомнив один из концертов для узкого круга, осведомился я. «Он самый, — самодовольно ответил молодой человек. — А вы, конечно, Андрей Добрынин?» Так состоялось наше знакомство, которым мы были обязаны на первый взгляд случайности, хотя рано или поздно общее дело все равно свело бы нас. С великолепной откровенностью Дмитрий поведал мне, что его спустили с лестницы за неуплату карточного долга. «Почему я так несчастен?!» — огласил он пустынный переулок воплем библейского Иова, возведя к небу томные семитские очи. Из дальнейшей беседы выяснилось, что Дмитрий страдает неукротимой страстью к игре, и это вынуждает его жить не по средствам. Кроме того, его туманные намеки позволяли догадываться о крупных неурядицах в личной жизни. «Почему все так плохо?» — стенал Дмитрий, видя мое искреннее участие. «Не расстраивайтесь, друг мой! Жизнь поэта редко способна вместить все его увлечения, — увещевал я его. — Пойдемте–ка лучше хлопнем по кружечке, я знаю тут неподалеку одно заведение». Упоминание о пиве сразу стряхнуло с Дмитрия всю его скорбь. Он спросил у меня еще сигаретку и всю дорогу до Смоленской площади был весел и оживлен, как дитя. Он громко декламировал стихи, с неисчерпаемым добродушием восхваляя даже и посредственных поэтов, делился планами, весьма смутными, но сулящими счастье, и высоко подпрыгивал, стараясь сбить тростью свисающие с карнизов сосульки. Общение с ним и в тот день, и в последующие наши встречи неизменно развеивало мою всегдашнюю душевную депрессию, вызванную отчасти обостренной реакцией на несовершенства рода человеческого, а отчасти — жестоким обращением прекрасной дочери астраханского губернатора. Следует признать, что жизнь Дмитрия Быкова в некоторых своих аспектах и впрямь была нелегка. В частности, временами ему приходилось жить на средства одной богатой старухи, хозяйки подпольной ссудной кассы, бравшей вещи в заклад. «Я убью эту старую фурию, как Достоевский!» — кричал Дмитрий, когда требования старухи становились невыносимыми. «Может быть, как Раскольников?» — поправлял его я. «Ах, это все равно, — отвечал Дмитрий мрачно. — Я устал от тирании этого реликта». В остальное время, правда, Дмитрий охотно пользовался заложенными вещами, и даже без ведома старухи: ему нравилось порой щелкнуть под носом знакомого массивным золотым портсигаром или выходить на прогулку с дорогой тростью, на которой, на вделанной в слоновую кость золотой пластинке, могла по недосмотру оказаться дарственная надпись на имя совершенно другого лица.

«Узнаю речь Али Мансура, — одобрительно усмехнулся шейх, выслушав мой рассказ. — Мне кажется, я вижу этого человека. Странные нравы у людей Писания», — добавил он, имея в виду христиан. «Иса учил: не судите, да не судимы будете», — возразил я. Шейх с улыбкой кивнул. «Думаю, что причиной исчезновения вашего друга является его страсть к игре, — сказал он. — Вряд ли он мог покинуть привычную жизнь из–за женщины, для этого он слишком большой человек, несмотря на свое наружное легкомыслие. Мы наведем справки во всех известных нам игорных домах, а знаем мы очень много, можете мне поверить. Когда я что–либо выясню, я пришлю к вам верного человека».