Китайская классическая поэзия

Покойный мой отец Бо-юном звался,
Чжуань, Сын Неба, — славный предок мой.
В седьмой день года[4]

я на свет явился,Сей день всех дней счастливее в году.

Отец, на сына поглядев впервые,

Его счастливым именем назвал —
Чжэн-цзэ,[5] как верная дорога, имя,
А прозвище — «Высокий строй души».

Я, удостоясь счастия такого,

Его удвоил внешнею красой:
В цветущий шпажник, словно в плащ, облекся,
Сплел пояс из осенних орхидей.

И я спешил, боясь, что не успею,

Что мне отпущено немного лет.
Магнолию срывал я на рассвете,
Сбирал у вод по вечерам суман.[6]

Стремительно текут светила в небе,

И осенью сменяется весна,
Цветы, деревья, травы увядают,
И дни красавца князя[7] сочтены.

Ты возмужал, в пороках утопая,

О, почему не хочешь стать иным?
Мне оседлайте скакуна лихого!
Глядите! Путь забытый покажу.

Вот Юй,[8]

Чэн Тан,[9] Вэнь-ван, — их окружилиУмов разнообразных цветники:
Там и душистый перец, и корица,
А не одни нежнейшие цветы.

В том слава Шуня и величье Яо,[10]

Что смысл явлений ведали они,
А Цзе[11] и Чжоу[12] шли путем невернымИ потому от бедствий не спаслись.

Сановники веселью предаются,

Их путь во мраке к пропасти ведет.
Но разве о себе самом горюю?
Меня страшит династии конец.

Уж я ли не радел о благе общем,

Я шел дорогой праведных князей,
Но ты, всесильный, чувств моих не понял,
Внял клевете и гневом воспылал.

Я твердо знаю: прямота — несчастье,

Но с ней не в силах разлучиться я.
В свидетели я призываю небо, —
Все это ради князя я терплю.

Я говорю: сперва со мной согласный,

Потом сошел ты с этого пути.
С тобой, властитель, я могу расстаться,
Но мне твоя изменчивость горька.

Мои дела — цветущие поляны,

Я орхидеями покрыл сто му,[13]
Взрастил благоухающие травы,
А среди них — и шпажник и духэн.

Как я хотел увидеть их в расцвете

И в должный час их срезать и собрать.
Пусть я увяну — горевать не стоит,
Жаль, если луг бурьяном зарастет.

В стяжательстве друг с другом состязаясь,

Все ненасытны в помыслах своих,
Себя прощают, прочих судят строго,
И вечно зависть гложет их сердца.

Все, как безумные, стремятся к власти,

Но не она меня прельщает, нет, —
Ведь старость незаметно подступает,
А чем себя прославить я могу?

Пусть на рассвете пью росу с магнолий,

А ночью ем опавший лепесток...
Пока я чую в сердце твердость веры,
Мне этот долгий голод нипочем.

Сбираю я тончайшие коренья,

Чтоб ими плющ упавший подвязать,
Коричные деревья выпрямляю,
Вяжу в пучки душистую траву.

За мудрецами шел я неотступно,

Но никакой хвалы не услыхал.
Пусть в наше время так не поступают,
Я, как Пэн Сянь,[14] себя готов сгубить.

Дышать мне тяжко, я скрываю слезы,

О горестях народа я скорблю,
Хотя я к добродетели стремился,
Губила ночь достигнутое днем.

Пусть мой венок из шпажника разорван —

Из орхидей сплету другой венок.
За то, что сердцу моему любезно,
Хоть девять раз я умереть готов.

Твой дикий нрав, властитель, порицаю,

Души народа ты не постигал.
Придворные, завидуя по-женски
Моей красе, клевещут на меня.

Бездарные всегда к коварству склонны,

Они скрывают черные дела,
Всегда идут окольными путями,
Увертливость — единый их закон!

В душе моей — печаль, досада, горечь;

Несу один невзгоды этих дней,
Но лучше смерть, чтоб навсегда исчезнуть,
Чем примириться с участью такой!

Известно: сокол не летает в стае,

Так исстари на свете повелось.
И как квадрат и круг несовместимы,
Так два пути враждуют меж собой.

Я подавляю чувства и стремленья,

И оскорблениям не внемлю я,
Чтить чистоту и умереть за правду —
Так в старину учили мудрецы.

Я путь свой, каюсь, прежде не продумал,

Остановлюсь, не возвратиться ль мне?!
Я поверну обратно колесницу,
Покуда в заблужденьях не погряз.

Средь орхидей пусть конь мой погуляет,

Пусть отдохнет на Перечном холме.
Здесь буду я вдали от порицаний
И в прежние одежды облекусь.

Чилим[15]

и лотос мне нарядом будут.Надену плащ из лилий водяных.
Так скроюсь я, все кончатся несчастья,
О, только б верою цвела душа.

Себя высокой шапкой увенчаю

И удлиню нарядный пояс свой.
Благоухание и блеск сольются,
И совесть я нетленной сохраню.

Четыре стороны окинув взором,

Хотел бы я увидеть страны все.
Наряден свежий мой венок, и всюду
Струится благовоние его.

У каждого есть радость в этом мире,

Я с детства украшать себя привык,
И после смерти я таким же буду, —
Кто может душу изменить мою?

Прелестная Нюй-сюй, моя сестрица,

С упреками твердила часто мне:
«Был Гунь[16] чрезмерно прям, и вот несчастье
Его постигло под Юйшань, в степи.

Зачем ты прям и украшаться любишь?

Нет никого изысканней тебя.
Весь двор зарос колючками, бурьяном, —
Лишь ты один всегда обходишь их.

Скажи, как людям о себе поведать,

И чувства наши кто поймет, скажи?
Живя друг с другом, люди ценят дружбу,
И только ты внимать не хочешь мне».

Шел по стопам я мудрецов старинных,

Но участи печальной не избег...
Чрез реку Сян[17] я направляюсь к югу,
Чтоб обратиться с речью к Чун-хуа:[18]

«Правленье Ци[19]

достойно песнопений,Ся Кан[20] в разврате гнусном утопал,
О будущих невзгодах он не думал
И братьями близ дома был убит.

Беспутный Хоу И,[21]

любя охоту,Всегда стрелял усадебных лисиц.
Злодей за это должен поплатиться, —
Хань Чжо[22] похитил у него жену.

Го Цзяо[23]

был насильником жестоким,Его распутству не было границ,
Пороком предавался исступленно,
Пока не обезглавили его.

Ся Цзе[24]

всегда был с нравственностью в ссоре,Но час настал, и вот пришла беда.
Всех честных Хоу Синь[25] казнил придворных,
Тиранов иньских был недолог век.

Сурово правил Юй, но справедливо.

При Чжоу[26] шли по верному пути,
Ценили мудрых, верили разумным
И соблюдали правила добра.

В могуществе ты бескорыстно, небо,

И только честным помогаешь ты,
Лишь дух свой просветившие наукой
Достойны нашу землю населять.

Я прошлое и будущее вижу,

Все чаянья людские предо мной.
О, можно ль родине служить без чести
И этим уваженье заслужить?

И если смерть сама грозить мне станет,

Я не раскаюсь в помыслах моих.
За прямоту свою и справедливость
Платили жизнью древле мудрецы».

Теснят мне грудь уныние и горесть,

Скорблю, что в век постыдный я живу,
Цветами нежными скрываю слезы,
Но слезы скорби льются без конца.

Склонив колени, чувства изливаю,

Моей душе я вновь обрел покой.
На феникса сажусь, дракон в упряжке,
Над бренным миром я взмываю ввысь.

Цанъу[27]

покинув при восходе солнца,Я в час вечерний прилетел в Сяньпу.[28]
Я погостить хотел в краю священном,
Но солнце уходило на покой.

Бег солнца я велел Си-хэ[29]

замедлитьИ не спешить в пещеру — на ночлег.[30]
Путь предо мной просторный и далекий.
Взлечу и вновь спущусь к своей судьбе.

В Сяньчи[31]

я напоил коня-дракона,К стволу фусана вожжи привязал[32]
И, солнце веткою прикрыв волшебной,
Отправился средь облаков бродить.

Мой проводник — Ван-шу, луны возница,

Фэй-ляню[33] я велел скакать за мной,
Луаньхуан[34] как вестовой мне служит,
Но бог Лэй-ши[35] грохочет: «Не готов!»

И приказал я фениксу: в полете

Ни днем ни ночью отдыха не знать.
Поднялся ветер, зашумела буря,
И облака приветствовали нас.

Сходясь и расходясь, летели в вихре

И в яркий блеск ныряли облака.
Открыть врата велел я стражу неба,
Но он сурово на меня взглянул...

Вдруг тьма спустилась, будто при затменье,

Я замер с орхидеями в руке...
Как грязен мир, как слеп и неразборчив!
Там губят все и завистью живут.

Я утром реку Белую миную[36]

И на Ланфыне[37] привяжу коня.
Вдруг вспомнил старое и пролил слезы,
Увы! И в небе честных не найти.

Приблизился внезапно я к Чуньгуну,[38]

Бессмертья ветвь[39] сорвал я для венка.
Сойду на землю, чтоб цветок прекрасный,
Пока он свеж, любимой подарить.

На облако воссевшему Фын-луну[40]

Я приказал найти дворец Ми-фэй.[41]
Я снял венок для подкрепленья просьбы,
Послал Цзянь Сю[42] просить ее руки.

Ми-фэй сперва как будто сомневалась,

Потом с лукавством отказала мне.
По вечерам она в Цюньши[43] уходит,
А утром моет волосы в Вэйпань.[44]

Ми-фэй красу лелеет горделиво,

Усладам и забавам предана.
Она хоть и красива, но порочна, —
Так прочь ее! Опять пойду искать.

Смотрю вокруг, весь свет передо мною,

С небес на землю опустился я.
Там, на горе с террасою дворцовой,
Увидел я юсунскую Цзянь Ди.[45]

Я повелел, чтоб выпь была мне сватом,

Но выпь сказала: «Это не к добру».
Воркует горлица об уходящем,
Я ненавижу болтовню ее.

Сомнения в моем таятся сердце,

Пойти хотел бы сам, но не могу,
Свой дар принес юсунской деве феникс,[46]
Увы! Ди-ку[47] меня опередил.

Ушел бы я, но где найду обитель?

Я странствовать навеки обречен...
У Шао Кана[48] не было супруги,
Когда две девы юйские[49] цвели.

Но, видно, сват мой слаб, а сваха — дура,

И снова неудача ждет меня.
Мир грязен, завистью живя одною,
Там губят правду, почитают зло.

Длинна дорога к царскому порогу,

И не проснулся мудрый властелин.
Мне некому свои поведать чувства.
Но с этим никогда не примирюсь.

Собрал цзюмао[50]

и листву бамбука,Велел по ним вещунье погадать.
Лин-фэнь[51] сказала: «Вы должны быть вместе,
Ведь где прекрасное, там и любовь.

Как девять царств огромны[52]

— всем известно.Не только здесь красавицы живут.
Ступай вперед и прочь гони сомненья,
Кто ищет красоту, тебя найдет.

Где в Поднебесной нет травы душистой?

Зачем же думать о родных местах?
Увы! Печаль все омрачает в мире,
Кто может чувства наши объяснить?

Презренье и любовь людей различны,

Лишь низкий хочет вознести себя;
На полке у него — пучки бурьяна,
Но орхидеей не владеет он.[53]

И как таким понять всю прелесть яшмы,

Когда от них и мир растений скрыт?
Постели их наполнены пометом,
А говорят, что перец не душист!..»

Хотел я следовать словам вещуньи,

Но нерешительность меня томит.
По вечерам У-сянь[54] на землю сходит, —
Вот рис и перец,[55] вызову ее.

Незримым духом, в бренный мир летящим,

Навстречу девы горные идут.[56]
Волшебно яркий свет от них струится.
У-сянь мне радость возвестила вновь:

«Бывать старайся на земле и в небе,

Своих единоверцев отыщи.
Тан, Юй, суровые, друзей искали,
И с мудрыми не ссорились они.

Будь только верен чистоте душевной,

К чему тогда посредники тебе?
Был мудрый Фу[57] на каторгу отправлен,
А после первым у престола стал.

Люй-ван[58]

в придворных зрелищах сражался,Его оставил при себе Вэнь-ван.
Был пастухом Нин Ци,[59] создатель песен,
Но сделал князь сановником его.

Спеши, пока не миновали годы,

Пока твой век на свете не прошел,
Боюсь, что крик осенний пеликана
Все травы сразу запаха лишит.[60]

Прелестен ты в нефритовом убранстве,[61]

Но этого невеждам не понять.
Завидуя, они глаза отводят
И, я боюсь, испортят твой наряд».

Изменчиво в безумном беге время,

Удастся ль мне еще остаться здесь?
Завяла и не пахнет «орхидея»,[62]
А «шпажник» не душистей, чем пырей.

Дней прошлых ароматнейшие травы

Все превратились в горькую полынь,
И нет тому иной причины, кроме
Постыдного презренья к красоте.

Я «орхидею» называл опорой,

Не прозревая пустоты ее.
Она, утратив прелесть, опростилась,
Цветов душистых стоит ли она?

Был всех наглей, всех льстивей этот «перец».[63]

Он тоже пожелал благоухать.
Но разве могут быть благоуханны
Предательство и грязные дела?

Обычаи подобны вод теченью,

Кто может вечно неизменным быть?
Я предан «перцем» был и «орхидеей»,
Что о «цзечэ» и о «цзянли»[64] сказать?

О, как мне дорог мой венок прекрасный,

Пусть отвергают красоту его!
Но кто убьет его благоуханье?
Оно и до сих пор еще живет.

Мной движет чувство радости и мира,

Подругу, странствуя, везде ищу;
Пока мое убранство ароматно,
Я вышел в путь, чтоб видеть земли все.

Лин-фэнь мне предсказала счастье в жизни,

Назначила отбытья добрый день,
Бессмертья ветвь вручила вместо риса,
Дала нефрит толченый вместо яств.

Крылатого дракона обуздала

И колесницу яшмой убрала.
Несхожим душам должно расставаться, —
Уйду далеко и развею скорбь.

На Куэньлунь лежит моя дорога,

Я вдаль иду, чтоб весь увидеть свет.
Я стягом-облаком скрываю солнце.
И песня птицы сказочной звенит.[65]

Тяньцзинь[66]

покинув рано на рассвете,Я на закате прилетел в Сицзи.[67]
Покорно феникс держит наше знамя,
И величаво стелется оно.

Мы вдруг приблизились к пескам сыпучим,

И вот пред нами — Красная река.[68]
Быть мне мостом я приказал дракону.
Владыка Запада меня впустил.

Трудна и далека моя дорога,

Я свите ожидать меня велел.
Вела дорога влево от Бучжоу,[69]
И Западное море — наша цель.

Мои в нефрит одеты колесницы,

Их тысяча, они летят легко,
И восемь скакунов в упряжке каждой.
Как облака, над ними шелк знамен.

Себя сдержав, я замедляю скачку,

Но дух мой ввысь уносится один.
Священных Девять песен запеваю,[70]
Пусть радостью мне будет этот миг.

И вот приблизился я к свету неба

И под собою родину узрел.
Растрогался возница... Конь уныло
На месте замер, дальше не идет.

ЭПИЛОГ

«Все кончено!» — в смятенье восклицаю.

Не понят я в отечестве моем, —
Зачем же я о нем скорблю безмерно?
Моих высоких дум не признают, —
В обители Пэн Сяня скроюсь...