Китаист

– Кем описано? Фашистами?! – Он отметал, опровергал, бился до последнего, стараясь задавить в себе гадостного червячка: «Сталин – предатель. Значит, могло, могло…» – с тем большей решимостью, точно спасая свою маршальскую честь, бросал в атаку свежие контраргументы: суждения и убеждения, свои и чужие, рассказы родных, страницы школьных учебников, – подчиняясь прямому приказу они вставали и шли, готовые сложить головы на ратном поле отчаянного спора. Безропотно, как пушечное мясо.

Но и противник стоял насмерть:

– А кавалерийские атаки? На пулеметы, развернутым строем. Тоже, скажешь, не было? Всех положили. За пять минут. И людей, и лошадей.

– Да какие, к черту, лошади! У нас лучшие в мире танки. – Опровергая Гансовы нелепые выдумки, он перечислял, как помнил, все виды вооружений, по которым СССР превосходил гитлеровскую Германию в канун войны.

– Такие. Обыкновенные. Две дивизии 16-й армии. Под Москвой. В ноябре сорок первого, а?

– Ерунда! У Рокоссовского в мемуарах – ни единым словом! И заметь, про бегство из Москвы – тоже!

– Значит, врет твой Рокоссовский.

– Ах, врет! А немцы твои?!

– Не знаю, – Ганс наконец дал слабину. – Слышь, а классно мы с тобой рубимся! Вот што значит – русские. Немцы бы хрен бодались…

«Русские? Это что же, гражданская война? – занимая оборону на очередном участке фронта, он вслушивался в эти слова, пришедшие из такого далекого прошлого, откуда привычное разделение на „наших и фашистов“ виделось чем-то эфемерным. Но все равно: в коротких перерывах, шагая по комнате, он старался ступать бесшумно и осторожно – точно опытный командир разведроты, получивший задание захватить и приволочь вражеского языка, – и косился на Гансов белобрысый затылок. – Сволочь. Пользуется, что историк. Профессионал».

На китайском поле он разбил бы противника одной левой. «Ничего! – подбадривал себя. – Еще посмотрим, кто кого…» – зная, что в любом случае ведет справедливую войну. А Ганс – захватническую. Самое удивительное, что эта глубокая ленинская мысль находила подтверждение: случалось, заняв очередной плацдарм, Ганс неожиданно отступал, ставя под сомнение свои аргументы, будто отводил еще свежие, не измотанные ближними боестолкновениями войска. Словно в этой войне и вправду чувствовал себя наемником, идущим в бой за чужие интересы.

– Всё у тебя так: вопщем, – он передразнил. – Мало ли что у вас там, в архивах! Чер-те чего понаписали, а ты и рад глотать. Не глотать надо. А знать. Наверняка.

– Дак а я чо делаю? Рою. Найду – скажу.

– Мне?

– Почему тебе? Всем.

«А вдруг и вправду, – кольнуло нехорошим предчувствием. – Найдет. Докопается. Докажет, что не слухи… И что тогда? – но успокоил себя: – Да что он там нароет! Тем более заранее ясно: в фашистских архивах одно сплошное вранье».

По вечерам ходили в столовую – за углом, рядом с общежитием, оказалось, здесь тоже принимают талоны, – но всякий раз возвращались обратно, точно не могли расстаться – не то друзья не разлей вода, не то заклятые враги, связанные общим прошлым. Прочными нитями, которые натягивались до предела. Натянуть-то можно, разорвать нельзя.

Сидели за полночь, пили крепкий чай.

– Как думаешь, куда он пропал? – Сосед-москвич, Олег Малышев, с которым делил комнату в первую ночь, больше не появлялся. Занятый работой и яростными спорами, он спохватился только на третий день. – Может, в полицию заявить?

Но Ганс отнесся легкомысленно:

– Родичей небось нашел. В это объяснение как-то не верилось: найти-то мог, но – он представил себя на месте соседа, – чтобы переехать?..

За чаепитием беседовали мирно. После рабочего дня на споры не хватало сил. Иногда Ганс задавал странные вопросы. Однажды спросил: а коммунальная квартира – это как? Он удивился: у вас что, нет коммуналок? Ну, как… Общий туалет. По утрам очередь, не дождешься. В кухне – плита. Одна конфорка на семью. Ругань по любому поводу. Показания счетчика, свет в местах общего пользования: одни требуют по числу съемщиков, другие – рассчитывать с семьи. Отвечал в общем старательно, как мог описывал бытовые подробности, но всё – с материнских слов. Лично его эти дрязги не касались: у него своя, интересная жизнь. Будто тоже чувствовал себя наемником. В этом коммунальном бою.

– Вопщем, жить можно, – Ганс сделал правильный вывод.

В последнее время соседи и вправду присмирели. Мать говорила: «Спасибо Вериному мужу!» Зять-комсомолец вышел пару раз на кухню, что-то шепнул одному-другому…

– Слушай! – он вдруг сообразил. – Чего тебе одолжаться? Кровать-то свободна.

– Не, я… эта… к Эбнеру. – Ему показалось, Ганс изменился в лице. Вскочил и ушел.