Китовый ус

Грахов бродил по старым, обреченным на снос переулкам. Когда Алешка был совсем маленьким, он водил его сюда, в тихие, зеленые места, где жизнь, устоявшаяся за долгие годы, вблизи надвигающихся на нее новых, белых громадин казалась зыбковременной. Они ходили сюда смотреть на бульдозеры и экскаваторы, нередко видели, как строители, освобождая место под очередную коробку, разбивали стальной болванкой, похожей внешне (да еще на тросе экскаватора) на поплавок, кирпичные и каменные дома, крушили деревянные постройки. Алешке до слез было жалко маленькие домики, вставала душа на сторону слабых, беззащитных, но когда вечером или ночью здесь по неизвестной причине загорались дома, в которых еще утром жили люди, то огонь, клубы искр, пожарные машины с синими мигалками, суета и гам приводили сына в восторг. И бессмысленно было объяснять, что горят это те самые маленькие домики, обугливаются возле них еще живые яблони и вишни, березы и клены…

«Надо поехать к нему», — подумал Грахов и в который раз пожалел, что не взял сына в деревню, оставил в пионерском лагере под Звенигородом. Впрочем, Антонина возражала бы, усматривая немалую угрозу для себя, но попытаться настоять на своем нужно было, попытаться, хотя бы из этого ничего и не вышло.

На Белорусском вокзале ему повезло — приехал к отходу электрички, и спустя полтора часа он подъезжал в душном, переполненном автобусе к Алешкиному пионерлагерю. Он увидел родителей, передающих через высокую каменную ограду авоськи и пакеты ребятам, гроздьями висевшим на ней с внутренней стороны, и обнаружил, что явился к сыну с пустыми руками. Испытывая неловкость от этого и успокаивая себя: «В двух километрах отсюда есть магазин, сходим», он ходил вдоль забора и просил ребят вызвать Лешу Грахова из седьмого отряда.

Какой-то мальчишка, поджидавший не приехавших еще родителей, сказал ему:

— Лешку вчера взяли.

— Как это взяли? — опешил Грахов.

— Мать приехала и взяла, — с недетской раздражительностью уточнил мальчишка и вернулся к своему занятию — смотреть на дорогу из Звенигорода.

— Значит, совсем взяли?

— Да, совсем, — ответил мальчишка, продолжая смотреть на липкую гудроновую дорогу с маревыми лужами вдали, по которым, казалось, медленно плыли сюда редкие машины.

«И здесь опередила меня», — с досадой подумал он, возвращаясь на автобусную остановку; Антонина взяла Алешку на две недели раньше срока, приведет, вероятно, завтра в суд…

Вернувшись на Белорусский, Грахов испытал то, чего ему никогда не приходилось испытывать. Близился вечер, за ним — ночь, которую он не знал, где проведет. Чтоб отделаться от ощущения ненужности, неприкаянности, он зашел в парикмахерскую, впервые в жизни обрадовался очереди, посчитал ее за благо — она давала возможность подольше быть как бы при деле. И впервые очередь подошла быстро, Грахов даже подумал, что здесь какой-то секрет, тайна того, как превращать неприятное в приятное, несчастье в счастье, но не успел насладиться радостью открытия и докопаться до его сути, как его усадили в кресло, накрыли простыней и принялись стричь. Он рассматривал свое отражение в зеркале, стараясь взглянуть на себя как бы со стороны, на нового Грахова — теперь бездомного, брошенного, выгнанного женой. Впалые щеки, типичные для тех, кому дают больничный лист на время санаторного лечения в Ессентуках, глаза неподвижные, невыразительные, ничего не выражающие, темно-бутылочного цвета, поредевшая растительность неопределенного окраса на тыковке-голове… Неизвестно почему вспомнились Грахову слова школьного учителя математики: «Есть, ребята, люди остролобые и туполобые, острозадые и тупозадые. Самое лучшее сочетание — быть остролобым и тупозадым, а самое худшее — туполобым и острозадым». «Это я — туполобый и острозадый!» — подумал Грахов. Сейчас он был особенно беспощадным к себе…

Выбритый, постриженный и наодеколоненный Грахов снова оказался на улице. Наступила ночь — зажигались огни. Идти было некуда — домой нельзя. В гостинице, увы, с московской пропиской не приютят, приезжим мест не хватает. Завтра он снимет комнату, в крайнем случае ночь-две проведет в редакции, в отделе есть диван, найдутся подшивки под голову. Но это завтра, а сегодня — на вокзал. Обращаться к кому-нибудь из приятелей или друзей тоже не хотелось.