Китовый ус

Три с половиной века назад поставили русские служивые люди на горе укрепление — Изюмский окоп. Со временем окоп стал городом-крепостью, центром казачьего затем гусарского полка. Два с половиной века изюмцы служили Отечеству, распевая походную песню: «Есть на Руси полки лихие, недаром слава их громка, но нет у матушки-России славней Изюмского полка». Упоминается в той песне пол-Европы, может, и больше, а заканчивается она не без гордости и собственного удивления: «И даже раз Париж смятенный в своих прославленных стенах видал твой доломан червонный и синий ментик в галунах». И вот у этих рубак, как свидетельствует Филарет, был священник с нашей фамилией, а у него, это уже семейное предание, была дочь, разумеется, красавица. Любил ее гусар, без венца, и кто знает, как все было, но ушел он в поход и погиб. Вот так наш род не поменял фамилию…

Многое можно рассказать о Кремянце, но всему свое время…

Сашко Андрия Вильшаного, или Сашко Вильшаный бабки Ягоровны, часто думает о том, что было, есть и будет за железной дорогой. В нем живет неудовлетворимая потребность побывать там, пройтись, непременно босиком и утром, по росному лугу, обойти заросшие камышами озера, побродить по урочищу и болоту, прогуляться к Донцу — в любую пору года постоять молча минуту-другую на сребреных его берегах. На лугу хочется упасть лицом в цветущий клевер, закрыть глаза, уйти на миг от всех забот, суетного и преходящего — пусть жужжат пчелы, пахнут травы, пусть только ощущается тепло, дыхание родной земли.

Там, за железной дорогой, пробуждается в душе самое лучшее, что у него есть; там, как ни в каком ином месте, остро чувствует причастность свою к родному краю, приходит к мысли, в которой убеждается не напряжением ума, а при одном виде зовущей зеленой стены Змиевского, двух диких груш посреди огромного луга, что великое благо для человека иметь то конкретное место на земле, которое можно прежде всего назвать родиной, — как и матерью только одну из всех матерей.

Всякий раз, когда выпадает счастье побывать за железной дорогой, он задумывается: почему все-таки зовут и зовут к себе эти места? Это что — крест на всю жизнь до деревянного супера: стремиться сюда, а потом, уезжая, вместо желанного спокойствия — тревога: когда, когда еще удастся приехать? Или научиться не бередить душу? Или почаще во сне переворачиваться на левый бок, потому что на правом видится Кремянец, Змиевское, луг?

С каждым годом в Змиевском труднее отыскать следы окопов, все мельче воронки от бомб. В тех воронках босоногая братва когда-то ловила корзинами рыбу — оставалась в них после разлива Донца. Все неприметнее и другие воронки: в урочище долго еще после войны ухали взрывы. У послевоенного детства игрушек не было, настоящее боевое оружие бывало в руках мальчишек ничуть не реже, чем у нынешних игрушечное. Того добра везде валялось, особенно весной, когда сходил снег, — бери не хочу. Конечно, не проходили мимо и пускали в дело, не задумываясь, — чего стоило каждой матери услышать, как что-то опять ахнуло за железной дорогой, когда сына нет дома… Еще и посмеивались над их не напрасными материнскими страхами: ну, паразит проклятый, подорвешься — не являйся домой…

На озерах Глубоком, Круглом, Кривом, где пиявок, черных и коричневых, всех мастей, тьма-тьмущая, мать, сестра, брат и он в те годы тайком от колхозного объездчика жали никому не нужный, кроме них, рогоз, таскали оттуда тяжеленные снопы домой: мать делала из него кошелки — для продажи. Получались они у нее на славу, прочные, вместительные и с виду приличные. Пожалуй, они могли и сейчас заинтересовать модниц, если бы в свое время ее сын не взял топор и не порубил верстак, на котором они плелись. В городе до сих пор помнят эти кошелки. Дает о них знать матери жестокий ревматизм, добытый на озерах, да и сын не забыл, как они плетутся.

А луг?

К зиме заливает его водой, образуется гигантский каток: от железнодорожной станции до Змиевского, от железной дороги до Донца. Когда лед чистый, молодой, в пятнышках вмерзшего воздуха, видно, как течет вода в подледных ручейках, шевеля старую траву. В эту пору нет ничего более захватывающего, желаннее и радостнее, чем помчаться на коньках или гонять до изнеможения шайбу.

Весной, в разлив, на лугу море, плавают эскадры плотов из обычных шпал, позаимствованных мальчишками на станции. А потом — смертельная тоска, когда они видят, что Донец входит в свои берега.

Проходит день или два после разлива, и луг уже зеленый, а спустя неделю — голубой. На опушках Змиевского цветут пролески, а здесь — кияшки. На лугу еще мокро, но люди идут сюда за этими цветами, плотно слепленными из круглых бутончиков, а потом ставят их на окнах своих хат.