Китовый ус

Женька повернулся спиной к своей мучительнице, опустил трусы до колен, та скомандовала, как, бывало, старшина в армии: «Ложись!» и всадила укол с противостолбнячной сывороткой. Жиганула иголкой с лету, как оса, поставила мету йодом и, бросив Женьке, не смевшему от стыда повернуть к ней лицо: «Выздоравливай, пилот!» — ушла.

Он не придал особого значения Нюркиному слову «пилот», но утром, видимо, Иван Матвеевич хорошо за ночь обмозговал происшествие, иначе не пополз бы по Петровке такой слух. Якобы вызвали Нюрку Горуны: разбился наш сокол. Приходит Нюрка, видит: лежит Женька весь в синяках и ссадинах и такое амбре витает над ним «Ты что так налимонился?» — спрашивает Нюрка. «Не пил я сегодня, Нюр, не перегар это, а сажа выходит еще после стола в честь встречи». Они ж, Горуны, пренебрегают передовой технологией, до состояния «экстры» продукт не доводят, довольствуются всего только одной перегонкой без очистки. «Как же это ты так кожу пошматовал?» — спрашивает будто бы Нюрка. Женька и рассказал, мол поскольку он служил в авиации, так вот ему показалось что он не на мотоцикле, а на реактивном самолете. «Штурвал я взял на себя, — якобы рассказывал Женька, — газ до отказа жму, жму, чувствую, полоса вот-вот кончается, а взлета нет!» Наконец взлет получился, но тут же и приземление. И просит он отца: «Ты бы сходил, батько, поискал в районе взлетной полосы мою резину. А то я что-то босой…»

Так он стал на следующий же день Летчиком. По выздоровлению, дней эдак через десять, пошел Женька к Ивану Иванычу. И поскольку тот стыдил его тем, что он, ни мало ни много, опозорил все Военно-Воздушные Силы, причем стыдил долго и крепко, отчего Женьке вначале было действительно стыдно. Но затем, когда пристыживание переросло в какое-то прямо-таки перестыживание, тягуче-сверхпонятное, непрекратимое и несправедливое и несоизмеримое с тяжестью проступка, он вступил в пререкания. Тут уж Иван Иваныч, видя очевидную неперевоспитуемость подчиненного, обещал самому себе, гласно, в присутствии полной людьми конторы крепко подумать, стоит ли после всего этого доверить ему технику, что нужно еще посмотреть, обязательно посмотреть, взвесить все и продумать. После этого Женька, выкрикнут, сгоряча: «Ну и думайте!» — покинул контору и в таком состоянии совсем забыл о проблеме закрепления молодежи на селе. Даже то, что Нюрка оставалась здесь, не остановило его. Ведь никто же иной, а именно она и ее батько Сдобрымутром выставили его на посмешище всем трем сельсоветам, входящим в потаповский колхоз. А Горуны, Горуны что, они всегда были гордыми, казацко-гусарского рода они, горячие и решительные, а в случае чего, — то и наплевать и растереть! Сам Петр Великий целовал прапра-Горуна под Полтавой, а тут… Тут надо только в Харьков!

Вот какой зловредный мужик сидел сейчас у Женьки. И как ничего и не было предлагал ему пропустить по стопочке. Женька от водки наотрез отказался. Не потому, что не хотел пить с ним, в самом деле не пил ничего после того случая, чему Бидаренко по своей привычке не верил. Да и нельзя с ним пить. Это же Сдобрымутром — выпьешь сто граммов, а брехни в Петровку привезет канистру. Поэтому самое большее, на что Женька согласился, было пиво, которое он подливал себе в стакан, и, опустошая тарелку с чебаками, слушал Бидаренко.

Тот рассказывал ему о последнем отчетно-выборном собрании, на котором Иван Иваныча прокатили и избрали председателем Петра Ивановича, бывшего механика, затем главного инженера, парторга и заместителя председателя колхоза. Иван Иваныч, возмущенный, поехал сразу в горком, но там ему сказали: пора на пенсию, устали вы, мол…

Сдобрымутром и Иван Иваныч были заклятые враги. Бидаренко был придумщик, беспокойный человек, он шпынял председателя на каждом собрании, за глаза называл Долдоном, а в глаза говорил прямо: «Чужак ты, не болеешь душой за наше». Воевал он с ним лет пятнадцать, если не больше, возглавляя петровскую бригаду и колхозную ревкомиссию.

Иван Иваныч жил в Потаповке, а построил дом в Изюме… Особенно ожесточилась их вражда, когда Иван Иваныч снес хутор Ясный и запланировал со временем переселить в Потаповку Петровку, как неперспективное село, почти хутор.